— Мне об этом ничего не известно.

— Что они… случайно что-нибудь подожгли?

— Что именно?

— Откуда мне знать? Что поджигают для развлечения знатные вельможи? Например, жилье какого-нибудь бедняги.

— Да ты рехнулся, Шико. Поджечь дом в моем Париже? Кто осмелился бы позволить себе что-либо подобное?

— Ну, знаешь, не очень-то здесь стесняются!

— Шико!

— Словом, они не сделали ничего такого, о чем до тебя дошел бы слушок или от чего до тебя долетел бы дымок?

— Решительно нет.

— Тем лучше… — молвил Шико и вздохнул с облегчением, которого явно не испытывал в течение всего допроса, учиненного им Генриху.

— А знаешь ли что, Шико? — спросил Генрих.

— Нет, не знаю.

— Ты становишься злым.

— Я?

— Да, ты.

— Пребывание в могиле смягчило мой нрав, но в твоем обществе меня тошнит. Omnia leto putrescunt[27].

— Выходит, я заплесневел? — сказал король.

— Немного, сынок, немного.

— Вы становитесь несносным, Шико, и я начинаю приписывать вам интриганство и честолюбивые замыслы, что прежде считал несвойственным вашему характеру.

— Честолюбивые замыслы! У меня-то? Генрике, сын мой, ты был только глуповат, а теперь становишься безумным. Это шаг вперед.

— А я вам говорю, господин Шико, что вы стремитесь отдалить от меня моих лучших слуг, приписывая им намерения, которых у них нет, преступления, о которых они не помышляли. Словом, вы хотите всецело завладеть мною.

— Завладеть тобою? Я-то? — воскликнул Шико. — Чего ради? Избави Бог, с тобой слишком много хлопот, bone Deus[28]. Не говоря уж о том, что тебя чертовски трудно кормить. Нет, нет, ни за какие блага!

— Гм, гм! — пробурчал король.

— Ну-ка, объясни мне, откуда у тебя взялась эта нелепая мысль?

— Сначала вы весьма холодно отнеслись к моим похвалам по адресу вашего старого друга, дона Модеста, которому многим обязаны.

— Я многим обязан дону Модесту? Ну-ну. Что еще?

— Затем вы пытались очернить братьев де Жуаезов, наипреданнейших моих друзей.

— Насчет последнего не спорю.

— Наконец, выпустили когти против Гизов.

— Ах, вот как? Ты даже их полюбил? Видно, сегодня выдался денек, когда ты ко всем благоволишь!

— Нет, я их не люблю. Но они в настоящее время тише воды, ниже травы, они не доставляют мне никаких неприятностей, я ни на миг не теряю их из вида, все, что я в них замечаю, — это неизменная холодность мрамора, а я не имею привычки бояться статуй, какой бы у них ни был грозный вид, — я предпочитаю те изваяния, лица и позы которых мне знакомы. Видишь ли, Шико, когда привыкаешь к призраку, он в конце концов надоедает. Все эти Гизы с их мрачными взглядами и длинными шпагами принадлежат к тем людям моего королевства, которые причинили мне меньше всего зла. Хочешь, я скажу тебе, на что они похожи?

— Скажи, Генрике, ты доставишь мне удовольствие. Ты ведь сам знаешь, что твои сравнения необычайно метки.

— Так вот, Гизы напоминают тех щук, которых пускают в пруд, чтобы они там гонялись за крупной рыбой и тем самым не давали ей чрезмерно жиреть, но представь себе, что крупная рыба их не боится.

— А почему?

— Зубы у них недостаточно остры, чтобы прокусить крупной рыбе чешую.

— Ах, Генрике, дитя мое, как ты остроумен!

— А твой Беарнец мяучит, как кошка, а кусает, как тигр…

— В жизни бы не поверил! — воскликнул Шико. — Валуа расхваливает Гизов! Продолжай, продолжай, сынок, ты на верном пути. Разводись немедленно и женись на госпоже де Монпансье. Уж во всяком случае, если у нее не будет ребенка от тебя, то ты получишь ребенка от нее. Ведь она в свое время была, кажется, влюблена в тебя?

Генрих приосанился.

— Как же, — ответил он, — но я был занят в другом месте — вот причина всех ее угроз, Шико, ты попал в самую точку. У нее ко мне чисто женская вражда, что временами меня раздражает. Но, к счастью, я мужчина и могу надо всем этим просто посмеяться.

Генрих, договаривая эти слова, поправлял свой воротник, откинутый на итальянский манер, когда камер-лакей Намбю выкрикнул с порога:

— Гонец от господина герцога де Гиза к его величеству!

— Простой курьер или дворянин? — спросил король.

— Капитан, ваше величество.

— Пусть войдет, он будет желанным гостем.

Тотчас в комнату вошел капитан кавалерийского полка в походной форме и поклонился королю.

Услышав, о ком доложили, Шико сел, по своему обыкновению бесцеремонно повернулся спиной к двери и, полусомкнув веки, погрузился в столь свойственное ему созерцание. Однако при первых же словах посланца Гизов он вздрогнул и сразу открыл глаза.

К счастью или к несчастью, король, занятый вновь прибывшим, не обратил внимания на это движение Шико, хотя у того оно всегда таило в себе угрозу.

Посланец находился в десяти шагах от кресла, в которое забился Шико, и, так как лицо Шико едва выдавалось над резной спинкой кресла, он хорошо видел посланца, а посланец мог видеть лишь один глаз Шико.

— Вы прибыли из Лотарингии? — спросил король у посланца, отличавшегося довольно благородной осанкой и весьма воинственной внешностью.

— Никак нет, ваше величество, из Суассона, где господин герцог, безвыездно находящийся там уже в течение месяца, передал мне это письмо, каковое я имею честь положить к стопам вашего величества.

Глаза Шико загорелись. Они ловили малейшее движение посланца, и в то же время уши не упускали ни единого его слова.

Посланец расстегнул серебряные застежки своей куртки буйволовой кожи и вынул из подбитого шелком кармана у самого сердца не одно письмо, а два, ибо за первым потянулось второе, приклеившееся к нему сургучной печатью, так что, хотя капитан намеревался вынуть только одно, другое тем не менее вывалилось на ковер.

Шико неотрывно, как кошка за птичкой, следил за этим письмом, пока оно падало.

Он заметил также, что это непредвиденное обстоятельство заставило посланца покраснеть, он смущенно поднял с пола письмо, в столь же явном смущении передав другое королю.

Что касается Генриха, то он, образец доверчивости, ни на что не обратил внимания, ничего не увидел. Он просто вскрыл тот конверт, который ему соблаговолили передать, и стал читать.

Посланец, со своей стороны, увидев, что король весь поглощен чтением, сам углубился в созерцание короля, — казалось, на лице его он старался прочесть все те мысли, которые письмо будило у Генриха.

— Ах, мэтр Борроме, мэтр Борроме! — прошептал Шико, следя, в свою очередь, за каждым движением верного слуги герцога де Гиза. — Ты, оказывается, капитан, и королю ты передаешь только одно письмо, а их у тебя в кармане два. Погоди, миленький, погоди,

— Отлично, отлично! — заметил король, с явным удовлетворением перечитывая каждую строчку герцогского письма. — Ступайте, капитан, ступайте и передайте господину де Гизу, что я благодарю его за сделанное мне предложение.

— Вашему величеству не благоугодно будет передать мне письменный ответ? — спросил посланец.

— Нет, я увижу герцога через месяц или полтора и, значит, смогу поблагодарить его лично. Можете идти.

Капитан поклонился и вышел.

— Ты видишь, Шико, — обратился король к своему приятелю, полагая, что он по-прежнему сидит, забившись поглубже в кресло, — ты сам видишь, господин де Г из не затевает никаких козней. Этот славный герцог узнал, как обстоят дела в Наварре, он боится, как бы гугеноты не осмелели и не подняли голову, ибо узнал, что немцы уже намереваются послать помощь королю Наваррскому. И что же он делает? Ну-ка, угадай!

Шико не отвечал. Генрих решил, что он дожидается объяснений.

— Так знай же, что он предлагает мне войско, собранное им в Лотарингии, чтобы обезопасить себя со стороны Фландрии, и предупреждает меня, что через полтора месяца войско это будет в полном моем распоряжении вместе со своим командиром. Что ты на это скажешь, Шико?