— Да, я заметил, но как-то не придал этому значения.

— Это так.

— Ну, так я, подобных обетов не дававший, задержусь здесь на минутку. Поезжайте дальше, я вас догоню.

Орильи указал Реми направление, слез с коня и подошел к хозяину гостиницы, который поспешил ему навстречу с изъявлением величайшего уважения, словно хорошо его знал.

Реми подъехал к Диане.

— Что он тебе говорил? — спросила молодая женщина.

— Выражал всегдашнее свое желание.

— Увидеть мое лицо?

— Да.

Диана улыбнулась под маской.

— Берегитесь, — предостерег ее Реми, — он вне себя от злости.

— Он меня не увидит. Я этого не хочу, стало быть, он ничего не добьется.

— Но ведь когда вы будете в Шато-Тьерри, вам так или иначе придется показаться ему с открытым лицом.

— Это не важно: когда они увидят меня, для них уже будет поздно. К тому же его господин меня не узнал.

— Да, но слуга узнает!

— Ты сам видишь, что до сих пор ни мой голос, ни походка ничего ему не напомнили.

— Все же, сударыня, — сказал Реми, — подумайте: для принца вы не окружали себя тайной, она не разожгла его любопытства, не пробудила воспоминаний. А ведь Орильи вот уже целую неделю ищет, рассчитывает, сопоставляет, и при виде вашего лица память его, ставшая чуткой, внезапно озарится, и он вас узнает, если еще не узнал.

Внезапное появление Орильи прервало их разговор. Он проехал другой дорогой, наперерез, и появился неожиданно, надеясь уловить хоть несколько слов из их беседы.

Молчание, наступившее, как только Реми и Диана его заметили, было явным доказательством, что Орильи им мешает. Поэтому он стал следовать за ними на некотором расстоянии, как делал иногда и раньше.

С этой минуты музыкант установил точный план действий.

У него уже и впрямь возникли подозрения, как сказал Диане Реми. Только подозрения эти были чисто инстинктивными, ибо ни разу, строя те или иные догадки, он не остановился на том, что было правдой.

Он не мог понять, почему от него так ревностно скрывают лицо, которое он рано или поздно все равно увидит.

Чтобы вернее добиться цели, он с этого момента стал делать вид, будто совершенно отказался от нее, и весь день был самым покладистым и веселым спутником.

Реми не без тревоги отметил эту перемену.

Так они доехали до какого-то городка и остановились на ночлег.

На следующий день, предвидя долгий путь, выехали с рассветом.

В полдень пришлось остановиться, чтобы дать отдых лошадям.

В два часа снова двинулись в путь и ехали до четырех.

Вдали синел густой Лаферский лес.

Мрачный и таинственный вид наших северных лесов производит сильное впечатление на южан, с их тягой к солнечному свету и теплу. Но для Реми и Дианы здесь не было чего-то необычного: они привыкли к темным рощам Анжу и Солони.

Они только обменялись многозначительными взглядами, словно обоим стало ясно, что в этом лесу совершится нечто, тяготеющее над ними с минуты отъезда.

Трое всадников въехали в лес.

Было около шести часов вечера. Полчаса спустя начали сгущаться сумерки.

Сильный ветер кружил сухие листья и уносил их в огромное озеро, противоположный берег которого терялся в глубине леса. Это своего рода Мертвое море простиралось перед тремя путниками, начинаясь у самой обочины.

Проливной дождь, шедший уже два часа, размыл глинистую почву. Диана, уверенная в своей лошади и, кроме того, довольно беспечная во всем, что касалось ее собственной безопасности, опустила поводья. Орильи ехал справа от нее, вдоль берега. Реми — слева, посередине дороги.

Ни одной живой души не было на длинном изгибе дороги под сумрачной сенью ветвей.

Могло показаться, что это — зачарованный сказочный лес, в тени которого нет ничего живого, если бы порою из чащи не доносился глухой вой волков, просыпавшихся в предвестии ночи.

Вдруг Диана почувствовала, что ее седло — в тот день лошадь, как обычно, седлал Орильи — сползает набок.

Она позвала Реми, который тотчас спешился и подошел к своей госпоже, а сама наклонилась и стала затягивать подпругу.

Этим воспользовался Орильи: неслышно подъехав к Диане, он кончиком кинжала рассек шелковый шнурок, придерживавший маску.

Застигнутая врасплох, молодая женщина не могла ни предупредить его движение, ни заслониться рукой. Орильи сорвал маску и склонился к ней: их лица сблизились.

Они впились глазами друг в друга, и никто не смог бы сказать, кто из них был более бледен и более грозен.

Орильи почувствовал, что на лбу его выступил холодный пот, он уронил кинжал и маску и в ужасе воскликнул:

— О Небо!.. Графиня де Монсоро!

— Этого имени ты уже никогда более не произнесешь! — вскричал Реми. Схватив Орильи за пояс, он стащил его с лошади, и оба упали на дорогу.

Орильи протянул руку, чтобы подобрать кинжал.

— Нет, Орильи, нет, — сказал Реми, упершись коленом ему в грудь, — тебе придется остаться здесь.

И тут спала последняя пелена, затемнявшая память Орильи.

— Ле Одуэн! — вскричал он. — Я погиб!

— Пока еще нет! — произнес Реми, зажимая рот отчаянно отбивавшемуся негодяю. — Но сейчас тебе придет конец!

Выхватив правой рукой свой длинный фламандский нож. он прибавил:

— Вот теперь, Орильи, ты и впрямь мертв!

Клинок вонзился в горло музыканта; послышался глухой хрип.

Диана, сидевшая на коне вполоборота, опершись о луку седла, вся дрожала, но, чуждая милосердия, смотрела на жуткое зрелище безумными глазами.

И, однако, когда кровь заструилась по клинку, она, потеряв на миг сознание, откинулась назад и рухнула наземь, словно мертвая.

В эту страшную минуту Реми было не до нее. Он обыскал Орильи, вынул у нет из кармана оба свертка с золотом и, привязав к трупу увесистый камень, столкнул его в озеро.

Дождь все еще лил как из ведра.

— Господи! — вымолвил он. — Смой следы Твоего правосудия, ибо оно должно поразить и других преступников.

Обмыв руки в мрачной стоячей воде озера, он поднял с земли все еще бесчувственную Диану, посадил ее на коня и сам вскочил в седло, одной рукой заботливо придерживая спутницу-Лошадь Орильи, испуганная воем волков, которые быстро приближались, словно привлеченные страшным событием, исчезла в лесной чаще.

Как только Диана пришла в себя, оба путника, не обменявшись ни единым словом, продолжили путь в Шато-Тьерри.

На другой день после того, как в Лаферском лесу разыгрались события, о которых мы только что рассказали, король Франции вышел из ванны около девяти часов утра.

Камердинер сначала завернул его в тонкое шерстяное одеяло, а затем вытер двумя мохнатыми простынями из персидского хлопка, похожими на нежнейшее руно, после чего пришла очередь парикмахера и гардеробщиков, которых сменили парфюмеры и придворные.

Когда наконец придворные удалились, король призвал дворецкого и сказал ему, что у него нынче разыгрался аппетит и поэтому желателен завтрак более основательный, чем его обычный крепкий бульон.

Отрадная весть тотчас же распространилась по всему Лувру, вызвав у всех вполне законную радость, и из кухонных помещений начал уже распространяться запах жаркого, когда Крильон, полковник французских гвардейцев, — читатель, наверное, помнит это имя — вошел к его величеству за приказаниями.

— Право, любезный мой Крильон, — сказал ему король, — можешь нынче утром как угодно заботиться о безопасности моей особы, но, Бога ради, не заставляй меня изображать короля. Я проснулся таким бодрым, таким веселым, мне кажется, что я и унции не вешу и сейчас улечу. Я голоден, Крильон, тебе это понятно, друг мой?

— Тем более понятно, ваше величество, — ответил полковник, — что я и сам очень голоден.