“Подайте нам вина за перегородку и, если услышите оттуда шум, не заходите”.

После чего Борроме взял ночник, который всегда горел на одном из ларей, поднял люк и, пользуясь драгоценнейшей привилегией завсегдатаев кабачка, спустился в погреб.

Тотчас же Шико особым образом постучал в перегородку.

Услышав этот необычный стук, пробудивший какое-то воспоминание, скрытое в самой глубине его сердца, Бономе вздрогнул, поглядел наверх и прислушался.

Шико постучал еще раз, нетерпеливо, как человек, удивленный тем, что ему не вняли сразу.

Бономе устремился за перегородку и увидел Шико, стоящего перед ним с угрожающим видом.

Бономе вскрикнул: как и все, он считал Шико умершим и решил, что перед ним призрак.

— Что это значит, хозяин, — сказал Шико, — с каких это пор вы заставляете таких людей, как я, звать вас дважды?

— О, дорогой господин Шико, — сказал Бономе, — вы ли это или же ваша тень?

— Я ли сам или моя тень, — ответил Шико, — но раз вы меня узнали, хозяин, надеюсь, вы беспрекословно исполните все, что я скажу?

— О, разумеется, любезный сеньор, приказывайте.

— Какой бы шум ни доносился из этого кабинета, мэтр Бономе, что бы тут ни происходило, я надеюсь, что вы появитесь только на мой зов.

— И это будет мне тем легче, дорогой господин Шико, что то же самое распоряжение услышал я только что от вашего спутника.

— Да, но звать-то будет не он, понимаете, господин Бономе? Звать буду я. А если позовет он, то для вас это должно быть так, как если бы он вовсе не звал, слышите?

— Договорились, господин Шико.

— Хорошо. А теперь удалите под каким-нибудь предлогом всех других посетителей, и чтобы через десять минут мы были у вас так же свободны, в таком же уединении, словно пришли к вам для поста и молитвы в день Великой пятницы.

— Через десять минут, господин Шико, во всем доме живой души не будет, кроме вашего покорного слуги.

— Ступайте, Бономе, ступайте, я уважаю вас, как и прежде, — величественно произнес Шико.

— О Боже мой, Боже мой! — сказал Бономе, уходя. — Что же такое произойдет в моем несчастном доме?

Когда он, пятясь задом, удалялся, то увидел Борроме, который поднимался из погреба, нагруженный бутылками.

— Ты слышал? — сказал ему Борроме. — Чтоб через десять минут в твоем заведении не было ни души.

Бономе покорно кивнул своей обычно столь надменно поднятой головой и отправился в кухню, чтобы обдумать, как ему разом выполнить оба распоряжения, отданные его грозными клиентами.

Борроме зашел за перегородку и нашел там Шико, сидевшего с вытянутыми ногами и с улыбкой на губах.

Не знаем, что именно предпринял мэтр Бономе, но когда истекла десятая минута, последний школяр переступил порог об руку с последним писцом, приговаривая:

— Ого, у мэтра Бономе пахнет грозой. Надо убираться, а то пойдет град.

Когда капитан зашел за перегородку с корзиной, в которой торчали двенадцать бутылок, Шико встретил его с таким добродушием, с такой широкой улыбкой, что Борроме и впрямь готов был принять его за дурака.

Борроме торопился откупорить бутылки, за которыми он спускался в погреб. Но это были пустяки по сравнению с тем, как торопился Шико.

Приготовления поэтому не заняли много времени. Оба сотрапезника, люди опытные в этом деле, заказали соленой закуски, с похвальной целью все время возбуждать у себя жажду. Закуску им подал Бономе, которому оба еще раз многозначительно подмигнули.

Бономе ответил каждому понимающим взглядом. Но если бы кто-нибудь мог сравнить два этих взгляда, то усмотрел бы существенную разницу между тем, что был брошен Борроме, и тем, что был устремлен на Шико.

Бономе вышел, и собутыльники начали пить. Для начала они опрокинули по нескольку стаканов, не обменявшись ни единым словом, словно занятие это было слишком важным, чтобы его чем-то прерывать.

Шико был особенно великолепен. Не сказав ничего, кроме “Ей-Богу, ну и бургундское!” и “Клянусь душой, что за окорок!”, он осушил две бутылки, то есть по одной на каждую фразу.

— Черт побери, — бормотал себе под нос Борроме, — и повезло же мне напасть на такого пьяницу!

После третьей бутылки Шико возвел очи к небу.

— Право же, — сказал он, — мы так увлеклись, что чего доброго напьемся допьяна.

— Что поделаешь, колбаса уж больно солена! — ответил Борроме.

— Ну, если вам ничего, — сказал Шико, — будем продолжать, приятель. У меня-то голова крепкая.

И они осушили еще по бутылке.

Вино действовало на собутыльников совершенно по-разному: мэтру Шико оно развязывало язык, г-на Борроме делало немым.

— А, — прошептал Шико, — ты, приятель, молчишь, не доверяешь себе.

“А, — подумал Борроме, — ты заболтался, значит, пьянеешь”.

— Сколько вам нужно бутылок, приятель? — спросил Борроме.

— Для чего?

— Чтобы развеселиться.

— Четырех достаточно.

— А чтобы разгуляться?

— Ну, скажем, шесть.

— А чтобы опьянеть?

— Удвоим число.

“Гасконец! — подумал Борроме. — Лопочет невесть что, а пьет только четвертую”.

— Ну, так можно не стесняться, — сказал он, вынимая из корзины пятую бутылку для себя и пятую для Шико.

Но Шико заметил, что из пяти бутылок, выстроившихся справа от Борроме, одни были пусты наполовину, другие на две трети, но ни одна не осушена до дна.

Это укрепило Шико в мысли, возникшей с самого начала, что у капитана на его счет дурные намерения.

Он приподнялся с места, чтобы принять из рук Борроме пятую бутылку, и покачнулся.

— Ну вот, — сказал он, — вы заметили?

— Что?

— Толчок от землетрясения.

— Что вы!

— Да, черти полосатые! Счастье, что гостиница “Рог изобилия” построена прочно, хоть и на шпеньке.

— Как так на шпеньке? — спросил Борроме.

— Ну, конечно, она же все время вертится.

— Правильно, — сказал Борроме, осушая свой стакан до последней капли. — Я тоже это ощущал, но не понимал причины.

— Потому что вы не знаете латыни, — сказал Шико, — и не читали трактат “De natura rerutn”[30]. Если бы вы его прочли, то знали бы, что никаких явлений без причины не бывает.

— Послушайте, любезный собрат, — сказал Борроме, — вы ведь капитан, как и я, не правда ли?

— Капитан от кончиков пальцев на ногах до кончиков волос на голове, — ответил Шико.

— Тогда, дорогой мой капитан, раз не бывает явлений без причины, как вы утверждаете, откройте мне причину вашего переодевания.

— Какого такого переодевания?

— Вы же были переодеты, когда пришли к дону Модесту.

— Как же я был переодет?

— Горожанином.

— А ведь и вправду!

— Откройтесь же и тем самым начните обучать меня философии.

— Охотно. Только и вы, в свою очередь, скажете мне, почему вы были переодеты монахом, хорошо? Признание за признание.

— Идет! — сказал Борроме.

— Бейте! — сказал Шико, протягивая открытую ладонь капитану, который размашистым движением хлопнул по руке Шико.

— Теперь моя очередь, — сказал тот и, как и Борроме, шлепнул себя по ладони.

— Отлично, — сказал Борроме.

— Вы, значит, хотите знать, почему я был переодет горожанином? — спросил Шико, причем язык его все больше и больше заплетался.

— Да, меня это занимает.

— И вы мне тоже доверитесь?

— Честное слово капитана. К тому же мы ведь договорились.

— Правда, я и забыл. Ну, так нет ничего проще.

— Говорите же. Слушаю вас.

— Я шпионил для короля.

— Как — шпионили?

— Да.

— Вы, значит, по ремеслу — шпион?

— Нет, я любитель.

— Что же вы разведывали у дона Модеста?

— Все. Я шпионил прежде всего за самим доном Модестом. Потом за братом Борроме, потом за маленьким Жаком, потом вообще за всем монастырем.