Губернатор и комендант велели обыскать весь город, весь парк, окрестности, но никто не мог сказать, куда девались Реми и Диана.

Лишь Анри знал тайну, но можно было не опасаться, что он ее кому-нибудь откроет.

В течение дня ужасная новость облетела город и окрестности Шато-Тьерри. Случай с герцогом каждый толковал в зависимости от своего характера и склонностей, то выдумывая невероятные подробности, то, напротив, приуменьшая значение этого события.

Но никто, кроме Екатерины и дю Бушажа, не понимал, что герцог обречен.

Злосчастный принц не издал ни звука, не пришел в себя. Вернее будет сказать, он не подавал никаких признаков сознания.

Король, больше всего на свете избегавший каких бы то ни было тягостных впечатлений, охотно вернулся бы в Париж. Но королева-мать воспротивилась его отъезду, и двор принужден был оставаться в замке.

Появилась целая толпа врачей. Один лишь Мирон разгадал причину болезни и понял, насколько тяжело положение. Но он был слишком хороший царедворец, чтобы не утаить правду, особенно после того, как взглянул на Екатерину и встретился с ней глазами.

Все кругом расспрашивали его, и он отвечал, что его высочество герцог Анжуйский, несомненно, пережил большие неприятности и испытал тяжелый удар.

Таким образом, он никак себя не подвел, что в подобном случае сделать весьма трудно. Генрих III попросил его дать вполне определенный ответ на вопрос: останется ли герцог жив? Врач ответил:

— Я смогу сказать это вашему величеству через три дня.

— А что вы скажете мне? — понизив голос, спросила Екатерина.

— Вам, ваше величество, — другое дело. Вам я отвечу без колебаний.

— Что же именно?

— Прошу ваше величество задать мне вопрос.

— Когда мой сын умрет, Мирон?

— Завтра к вечеру, ваше величество.

— Так скоро!

— Ах, ваше величество, — прошептал врач, — доза была уж очень сильна.

Екатерина приложила палец к губам, взглянула на умирающего и тихо произнесла зловещее слово:

— Судьба!

Граф провел ужасную ночь, он был почти в бреду и близок к смерти.

Однако, верный своему долгу, он, узнав о прибытии короля, встал и, как мы уже говорили, встретил его у решетки замка. Но, почтительно приветствовав его величество, склонившись перед королевой-матерью и пожав руку адмиралу, он снова заперся у себя в комнате, уже не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы решительно привести в исполнение свое намерение, которому ничто теперь не могло противостоять.

Около одиннадцати часов утра, то есть когда распространилась весть “герцог Анжуйский при смерти” и все разошлись, оставив короля, потрясенного этим новым несчастьем, Анри постучался в дверь к брату, который, проведя часть ночи в дороге, ушел к себе отдыхать.

— А, это ты! — в полусне спросил Жуаез. — В чем дело?

— Я пришел проститься с тобой, брат, — ответил Анри.

— Как проститься?.. Ты уезжаешь?

— Да, уезжаю и полагаю, что теперь меня здесь уже ничто не удерживает.

— Как ничто?

— Конечно. Празднества, на которых я по твоему желанию должен был присутствовать, не состоятся, обещание меня больше не связывает.

— Ты ошибаешься, Анри, — возразил адмирал. — Как я не позволил бы тебе уехать вчера, так не разрешаю и сегодня.

— Хорошо. Но раз так, то я в первый раз в жизни, к величайшему своему сожалению, не подчинюсь твоему приказу и тем самым выкажу тебе неуважение. Ибо с этой минуты, прямо говорю тебе, Анн, ничто не отвратит меня от пострижения.

— А разрешение, которое должно прийти из Рима?

— Я буду дожидаться его в монастыре.

— Ну, так ты действительно обезумел! — вскричал Жуаез. Он вскочил с кровати, и на лице его изобразилось величайшее изумление.

— Напротив, мой дорогой, мой глубоко чтимый брат, я мудрее всех, ибо лишь один я знаю, что делаю.

— Анри, ты обещал подождать месяц.

— Невозможно, брат.

— Ну, хоть неделю.

— Ни единого часа.

— Видно, ты ужасно страдаешь, бедный мой мальчик.

— Наоборот, я больше не страдаю и потому ясно вижу, что болезнь моя неизлечима.

— Но, друг мой, не из бронзы же эта женщина. Ее можно разжалобить, я сам займусь этим.

— Невозможного ты не сделаешь, Анн. К тому же, если бы она теперь и смягчилась, я сам откажусь от ее любви.

— Только этого не хватало!

— Это так, брат!

— Как! Если бы она согласилась стать твоей, ты бы ее не захотел? Но это же просто сумасшествие, черт побери!

— О, нет, нет! — вскричал Анри, и в голосе его слышался ужас. — Между мною и этой женщиной не может быть ничего.

— Что все это значит? — спросил изумленный Жуаез. — И что же это за женщина? Скажи мне наконец, Анри. Ведь у нас никогда не было друг от друга секретов.

Анри уже опасался, что и так сказал слишком много и что, поддавшись чувству, которого не сумел сейчас скрыть, он приоткрыл некую дверь и через нее взгляд его брата сможет проникнуть в ужасную тайну, скрытую в его сердце. Поэтому он тут же впал в другую крайность и, как это бывает в подобных случаях, желая ослабить впечатление от вырвавшихся у него неосторожных слов, произнес еще более неосторожные.

— Брат, — сказал он, — не оказывай на меня давления, эта женщина не может быть моей, она теперь принадлежит Богу.

— Какой вздор, граф! Эта женщина — монашка? Она тебе солгала.

— Нет, брат, эта женщина мне не солгала, она — госпитальерка. Не будем же о ней говорить и отнесемся с уважением ко всем, кто вручает себя Господу.

Анн сумел овладеть собой и не показать Анри, как он обрадован этой новостью.

Он продолжал:

— Это для меня неожиданность, ничего подобного ты мне никогда не говорил.

— Да, неожиданность, ибо она лишь недавно постриглась. Но я твердо уверен, что ее решение так же непоколебимо, как мое. Поэтому не удерживай меня больше, брат, но поцелуй от всего своего любящего сердца. Дай мне поблагодарить тебя за твою доброту, за твое терпенье, за твою безграничную любовь к несчастному безумцу, и прощай!

Жуаез посмотрел брату в глаза. Он смотрел растроганно, рассчитывая на то, что этой своей растроганностью он изменит решение брата.

Но Анри остался непоколебим и ответил лишь своей неизменной грустной улыбкой.

Жуаез поцеловал брата и отпустил его.

— Ладно, — сказал он про себя, — не все еще кончено. Как ты ни торопишься, я тебя догоню.

Он пошел к королю, который завтракал в постели в присутствии Шико.

— Здравствуй, здравствуй! — сказал Генрих Жуаезу. — Очень рад тебя видеть, Анн. Я боялся, что ты проваляешься весь день, лентяй. Как здоровье моего брата?

— Увы, сир, этого я не знаю. Я пришел к вам поговорить о своем брате.

— Котором?

— Об Анри.

— Он все еще хочет стать монахом?

— Да, сир.

— Он намерен постричься?

— Да, сир.

— Он прав, сын мой.

— Как так, ваше величество?

— Да, это самый верный путь к Небу.

— О, — заметил королю Шико, — еще более верный тот, который избрал твой брат.

— Вы разрешите мне, ваше величество, задать один вопрос?

— Хоть двадцать, Жуаез, хоть двадцать. Я ужасно скучаю в Шато-Тьерри, и твои вопросы меня немного развлекут.

— Сир, вы знаете все монашеские ордена в королевстве?

— Как свой герб.

— Скажите мне, пожалуйста, что такое госпитальерки?

— Это очень небольшая община, весьма замкнутая, весьма строгих, даже суровых правил, состоящая из двадцати дам — канонисс святого Иосифа.

— Там дают обеты?

— Да, в виде исключения, по рекомендации королевы.

— Не будет ли нескромным спросить вас, где находится эта община, ваше величество?

— Конечно, нет. Она находится на улице Шеве-Сен-Ландри, в Сите, за монастырем Пресвятой Богоматери.

— В Париже?

— В Париже.

— Благодарю вас, сир.

— Но почему, черт побери, ты меня об этом расспрашиваешь? Разве твой брат переменил намерение и хочет стать не капуцином, а госпитальеркой?