Едва он произнес эти слова и встал, весь проникшись тем благостным чувством духовного обновления, которое возникает всякий раз, когда принимаешь великое и непреклонное решение, как с равнины, еще окутанной туманом, явственно донеслись звуки труб.

Онисские кавалеристы схватились за оружие и, не дожидаясь команды, вскочили на коней.

Анри прислушался.

— Господа, господа! — вскричал он. — Это трубы адмирала, я узнаю их, узнаю. Великий Боже, да возвестят они, что мой брат жив!

— Вот видите, — сказала Диана, — у вас есть еще желания, есть еще люди, которых вы любите. К чему же, дитя, предаваться отчаянию, уподобляясь тем, кто ничего уже не желает, никого не любит?

— Коня, — вскричал Анри, — дайте мне ненадолго коня!

— Но как же вы поедете? — спросил офицер. — Ведь мы окружены водой!

— Разве вы не видите, что по равнине ехать можно: ведь они же едут, раз мы слышим трубы!

— Поднимитесь на насыпь, граф, — предложил офицер, — погода проясняется, может быть, вы что-нибудь увидите.

— Иду, — отозвался Анри.

Анри направился к возвышенности, на которую ему указал офицер. Трубы время от времени продолжали звучать, не приближаясь и не удаляясь.

Реми опустился на прежнее место рядом с Дианой.

Через четверть часа Анри вернулся. Он увидел, — впрочем, и все могли видеть то же самое, — что на отдаленном холме, которого в ночной мгле не было видно, расположился лагерем и укрепился большой отряд французских войск.

Если не считать рва, наполненного водой и окружавшего занятый онисцами городок, вся равнина, как пруд, который выкачивают, освобождалась от воды, стекавшей к морю по ее естественному склону, и некоторые более возвышенные точки этой местности уже выступали над водной гладью, как после Великого потопа.

Катясь в море, мутные потоки оставляли после себя след в виде густой тины. По мере того как ветер сдувал туманную пелену, расстилавшуюся над равниной, глазам открывалось печальное зрелище: около пятидесяти всадников, увязших в грязи, тщетно старались добраться либо до городка, либо до холма. С холма были слышны их отчаянные крики, потому-то беспрестанно и звучали трубы.

Как только ветер полностью развеял туман, Анри увидел на холме французское знамя, величаво реявшее в воздухе.

Онисские кавалеристы не остались в долгу: они подняли свой штандарт, и обе стороны от радости принялись палить из мушкетов.

К одиннадцати часам утра солнце осветило унылое запустение, царившее вокруг; равнина местами подсохла, и можно было различить узкую дорожку, проложенную по гребню возвышенности.

Анри тотчас же направил туда своего коня и по цоканью копыт определил, что под зыбким слоем тины лежит мощеная дорога, кружным путем ведущая к холму, где расположились французы. Он также определил, что жидкая грязь покроет копыта коней, дойдет им до колена, даже, может быть, до груди, но все же лошади смогут двигаться вперед, поскольку ноги их будут упираться в твердую почву.

Он вызвался поехать во французский лагерь. Предприятие было рискованное, поэтому других охотников не нашлось, и он один отправился по опасной дороге, оставив Реми и Диану на попечение офицера.

Едва он покинул поселок, как с противоположного холма тоже спустился всадник. Но если Анри хотел найти путь от поселка к лагерю, то этот человек, видимо, задумал поехать из лагеря в поселок.

На склоне этого холма прямо против городка столпились солдаты — зрители, поднимавшие руки к небу и, казалось, умолявшие неосторожного всадника вернуться.

Оба представителя двух частей французского войска храбро продолжали путь и вскоре убедились, что их задача менее трудна, чем они опасались и чем, прежде всего, за них опасались другие.

Из-под тины ключом била вода, вырывавшаяся из разбитого обрушившейся балкой водопровода и словно нарочно смывавшая грязь с дорожного настила, который уже виднелся сквозь эту более прозрачную воду и который инстинктивно нащупывали лошадиные копыта. Теперь всадников разделяли каких-нибудь двести шагов.

— Франция, — возгласил всадник, спустившийся с холма, и приподнял берет, на котором развевалось белое перо.

— Как, это вы, адмирал?! — радостно отозвался дю Бушаж.

— Ты, Анри, это ты, брат мой? — воскликнул другой всадник.

Рискуя увязнуть в тине, темневшей по обе стороны дороги, всадники пустили лошадей галопом друг к другу. И вскоре под восторженные крики зрителей с насыпи и с холма они нежно обнялись и долго не размыкали объятий.

Поселок и холм мгновенно опустели. Онисские всадники и королевские гвардейцы, дворяне-гугеноты и дворяне-католики — все хлынули к дороге, на которую первыми ступили два брата.

Вскоре оба лагеря соединились, воины обнимались друг с другом, и на той самой дороге, где они думали найти смерть, три тысячи французов вознесли благодарность Небу и закричали: “Да здравствует Франция!”

— Господа! — воскликнул один из офицеров-гугенотов. — Мы должны кричать: “Да здравствует адмирал!” — ибо не кто иной, как герцог Жуаез спас нам жизнь в эту ночь, а сегодня утром даровал нам великое счастье обняться с нашими соотечественниками.

Мощный гул одобрения был ответом на эти слова.

На глазах у обоих братьев выступили слезы. Они обменялись несколькими словами.

— Что с герцогом? — спросил Жуаез.

— Судя по всему, он погиб, — ответил Анри.

— А точно ли это?

— Онисские кавалеристы видели труп его лошади и по некоторым признакам опознали его самого. Лошадь тащила за собой тело всадника, нога которого застряла в стремени, а голова была под водой.

— Это горестный для Франции день, — молвил адмирал. Затем, обернувшись к своим людям, он громко объявил. — Не будем терять понапрасну времени, господа! По всей вероятности, как только вода спадет, на нас будет произведено нападение. Нам надо окопаться здесь, пока мы не получим продовольствия и достоверных известий.

— Но, ваша светлость, — возразил кто-то, — кавалерия не сможет действовать. Лошадей кормили последний раз вчера около четырех часов, они, несчастные, подыхают с голоду.

— На нашей стоянке есть зерно, — сказал онисский офицер, — но как быть с людьми?

— Если есть зерно, — ответил адмирал, — мне большего не надо. Люди будут есть то же, что и лошади.

— Брат, — прервал его Анри, — прошу тебя, дай мне возможность хоть минуту поговорить с тобой наедине.

— Я займу этот поселок, — ответил Жуаез, — найди какое-нибудь жилье для меня и жди меня там.

Анри вернулся к своим спутникам.

— Теперь вы среди войска, — заявил он Реми. — Послушайтесь меня — спрячьтесь в помещении, которое я подыщу. Не следует, чтобы кто-нибудь видел вашу госпожу. Сегодня вечером, когда все заснут, я соображу, как обеспечить вам большую свободу.

Реми и Диана заняли помещение, которое уступил им офицер онисских кавалеристов, с прибытием Жуаеза ставший всего-навсего исполнителем распоряжений адмирала.

Около двух часов пополудни герцог де Жуаез под звуки труб и литавр вступил со своими частями в поселок, разместил людей и отдал строгие приказы, которые должны были воспрепятствовать какому-либо беспорядку.

Затем он велел раздать людям ячмень, лошадям овес и воду тем и другим; несколько бочек пива и вина, найденные в погребах, были по его распоряжению отданы раненым, а сам он, объезжая посты, подкрепился на глазах у всех куском черного хлеба и запил его стаканом воды. Повсюду солдаты встречали адмирала как избавителя возгласами любви и благодарности.

— Ладно, ладно, — сказал он, оставшись с глазу на глаз с братом, — пусть только фламандцы сунутся сюда, я их разобью наголову, и даже — Богом клянусь — я их съем, так как голоден как волк, а это, — шепнул он Анри, швырнув подальше кусок хлеба, который он только что ел с притворным восторгом, — пища совершенно несъедобная.

Затем, обхватив руками шею брата, он сказал:

— А теперь, дорогой мой, побеседуем, и ты мне расскажешь, каким образом очутился во Фландрии. Я был уверен, что ты в Париже…