— Да подождите же: в тот самый миг, когда я оглядывался, разыскивая шляпу, на нее — как сейчас вижу — устремляется громадный ворон.

— На шляпу?

— Вернее, на бриллиант. Вы знаете — эта птица хватает все, что блестит. Ворон бросается на мой бриллиант и похищает его.

— Бриллиант?

— Да, сударь. Сперва я некоторое время время не спускал с него глаз. Потом побежал за ним, крича: “Держите, держите! Вор!” Куда там! Через каких-нибудь пять минут он исчез.

— Так что вы, удрученный двойной утратой…

— Я не посмел возвратиться в отцовский дом и решил отправиться в Париж искать счастья.

— Здорово! — вмешался в разговор кто-то. — Ветер, значит, превратился в ворона? Мне помнится, я слышал как вы рассказывали господину де Луаньяку, что, когда вы читали письмо своей возлюбленной, порыв ветра унес и письмо, и шляпу и что вы, как истинный Амадис, бросились за письмом, предоставив шляпе лететь, куда ей вздумается.

— Сударь, — подхватил Сент-Малин. — Я имею честь быть знакомым с господином д’Обинье, отличным воякой, который к тому же довольно хорошо владеет пером. Когда вы повстречаетесь с ним, поведайте ему историю вашей шляпы: он сделает из нее чудесный рассказ.

Послышалось несколько сдавленных смешков.

— Э, господа, уж не надо мной ли, часом, смеются? — с раздражением спросил гасконец.

Все отвернулись, чтобы посмеяться от всего сердца.

Пердикка внимательно огляделся по сторонам и заметил у камина какого-то молодого человека, охватившего руками голову. Он решил, что тот пытается сдержать безудержный смех, и направился прямо к нему.

— Эй, сударь, — сказал он, — раз уж вы смеетесь, так смейтесь в открытую, чтобы все видели ваше лицо.

И он хлопнул молодого человека по плечу.

Тот поднял хмурое строгое чело.

Это был не кто иной, как наш друг Эрнотон де Карменж, еще не пришедший в себя после своего приключения на Гревской площади.

— Прошу вас, сударь, оставить меня в покое, — сказал он, — и прежде всего, если вы еще раз пожелаете коснуться меня, сделайте это рукой, на которой у вас перчатка. Вы же видите, мне до вас дела нет.

— Ну и хорошо, — пробурчал Пенкорнэ, — раз вам до меня дела нет, то и я ничего против вас не имею.

— Ах, милостивый государь, — заметил Эсташ де Мираду Карменжу с самыми миролюбивыми намерениями, — вы не очень-то любезны с нашим земляком.

— А вам-то, черт побери, какое до этого дело? — спросил Эрнотон, все больше раздражаясь.

— Вы правы, сударь, — сказал Мираду с поклоном, — меня это действительно не касается.

Он отвернулся и направился было к Лардили, приютившейся в уголку у самого очага. Но кто-то преградил ему путь.

Это был Милитор. Руки его по-прежнему были засунуты за пояс, а губы кривились в усмешке.

— Послушайте, любезнейший отчим! — произнес бездельник.

— Ну?

— Что вы на это скажете?

— На что?

— На то, как вас отщипал этот дворянин?

— Что?

— Он вам задал перцу!

— Да ну? Тебе так показалось? — ответил Эсташ, пытаясь обойти Милитора.

Однако этот маневр не удался: Милитор тоже подался влево и снова загородил Эсташу дорогу.

— Не только мне, но и всем, кто здесь находится. Поглядите, все над вами смеются.

Кругом действительно смеялись, но по самым разнообразным поводам.

Эсташ побагровел, как раскаленный уголь.

— Ну же, ну, дорогой отчим, куйте железо, пока горячо, — сказал Милитор.

Эсташ напыжился и подошел к Карменжу.

— Сударь, — обратился он к нему, — говорят, что вы разговаривали со мной намеренно недружелюбным тоном.

— Когда же?

— Да вот только что.

— С вами?

— Со мной.

— А кто это говорит?

— Этот господин, — сказал Эсташ, указывая на Милитора.

— В таком случае этот господин, — ответил Карменж, насмешливо подчеркивая почтительное обращение, — в таком случае этот господин просто болтает, как попугай…

— Вот как! — вскричал взбешенный Милитор.

— …и я предложил бы ему убрать свой клювик подальше, — продолжал Карменж, — не то я вспомню господина де Луаньяка.

— Господин де Луаньяк не называл меня попугаем, сударь!

— Нет, он назвал вас ослом. Вам это больше по вкусу? Мне-то безразлично: если вы осел, я вас хорошенько вздую, а если попугай — выщиплю все ваши перышки.

— Сударь, — вмешался Эсташ, — это мой пасынок, обращайтесь с ним повежливее, прошу вас, хотя бы из уважения ко мне.

— Вот как вы защищаете меня, отчим-папенька! — в бешенстве вскричал Милитор. — Раз так, я сам за себя постою.

— Дети должны ходить в школу, — сказал Эрнотон, — в школу!

— В школу! — повторил Милитор, с поднятыми кулаками наступая на г-на де Карменжа. — Мне семнадцать лет, слышите, сударь?

— Ну а мне двадцать пять, — ответил Эрнотон, — и потому я тебя проучу, как ты того заслуживаешь.

Он схватил Милитора за шиворот и за пояс, приподнял и выбросил из окна первого этажа на улицу, словно куль с песком, в то время как стены сотрясались от отчаянных воплей Лардили.

— А теперь, — невозмутимо продолжал Эрнотон, — отчим, мамаша, пасынок и вся семейка, знайте, что я сделаю из вас начинку для пирогов, если ко мне еще будут приставать.

— Ей-Богу, — сказал Мираду, — я нахожу, что он прав. Незачем было допекать этого дворянина.

— Ах ты трус, позволяешь бить своего сына! — закричала Лардиль, наступая на мужа; волосы ее развевались.

— Ну-ну-ну, — произнес Эсташ, — нечего ерепениться. Ему это только на пользу.

— Это еще что такое, кто здесь выбрасывает людей в окна? — спросил, входя в зал, какой-то офицер. — Черт побери! Раз уж затеваешь такие шуточки, надо хоть кричать прохожим: берегитесь!

— Господин де Луаньяк! — вырвалось человек у двадцати.

— Господин де Луаньяк! — повторили все сорок пять. При этом имени, знаменитом в Гаскони, все, умолкнув, встали со своих мест.

За г-ном де Луаньяком вошел Милитор, несколько помятый при падении и багровый от ярости.

— Слуга покорный, господа, — сказал Луаньяк, — шумим, кажется, порядочно… Ага! Юный Милитор опять, видимо, на кого-то тявкал, и нос его от этого несколько пострадал.

— Мне за это заплатят, — пробурчал Милитор, показывая Карменжу кулак.

— Подавайте на стол, мэтр Фурнишон, — крикнул Луаньяк, — и пусть каждый, если возможно, поласковей разговаривает с соседом. С этой минуты вы все должны любить друг друга, как братья.

— Гм, — буркнул Сент-Малин.

— Христианская любовь — вещь редкая, — сказал Шалабр, тщательно закрывая свой серо-стальной камзол салфеткой так, чтобы с ним не приключилось беды, сколько бы различных соусов ни подавали к столу.

— Любить друг друга при таком близком соседстве трудновато, — добавил Эрнотон, — правда, мы ведь недолго будем вместе.

— Вот видите, — вскричал Пенкорнэ, которого все еще терзали насмешки Сент-Малина, — надо мной смеются из-за того, что у меня нет шляпы, а никто слова не скажет господину Пертинаксу де Монкрабо, севшему за стол в кирасе времен императора Пертинакса, от которого он, по всей вероятности, происходит. Вот что значит оборонительное оружие!

Монкрабо, не желая сдаваться, выпрямился и вскричал фальцетом:

— Господа, я ее снимаю. Это предупреждение тем, кто хотел бы меня видеть при наступательном, а не оборонительном оружии.

И он стал величественно распускать ремни кирасы, сделав своему лакею, седоватому толстяку лет пятидесяти, знак подойти поближе.

— Ну, ладно, ладно! — произнес г-н де Луаньяк, — не будем ссориться и скорее за стол.

— Избавьте меня, пожалуйста, от этой кирасы, — сказал Пертинакс своему слуге.

Толстяк принял ее из его рук.

— А я, — тихонько шепнул он ему, — я когда буду обедать? Вели мне подать чего-нибудь, Пертинакс, я помираю с голоду.

Как ни фамильярно было подобное обращение, оно не вызвало никакого удивления у того, к кому относилось.