Екатерина улыбнулась, как улыбается женщина, говоря себе: “Он этого никогда не поймет”.

Король заметил эту улыбку, поджал губы и, продолжая начатую фразу, сказал:

— Сестра вашего доброго друга де Гиза вчера устроила против меня засаду.

— Засаду?

— Да, мадам, вчера меня намеревались схватить — быть может, лишить жизни…

— И вы вините в этом де Гиза? — воскликнула Екатерина.

— Вы этому не верите?

— Признаться, не верю, — сказала Екатерина.

— Д’Эпернон, друг мой, ради Бога, расскажите ее величеству королеве-матери эту историю со всеми подробностями. Если я начну рассказывать сам и ее величество вздумает подымать плечи так, как она подымает их сейчас, я рассержусь, а, право слово, здоровье у меня неважное, его надо беречь.

Обратясь к Екатерине, он прибавил:

— Прощайте, матушка, прощайте; любите господина де Гиза так нежно, как будет вам угодно; в свое время я уже велел четвертовать де Сальседа — вы это помните?

— Разумеется!

— Так вот! Пусть господа де Гизы берут пример с вас — пусть и они этого не забывают!

С этими словами король поднял плечи еще выше, нежели перед тем его мать, и направился в свои покои в сопровождении мастера Лова, которому пришлось бежать вприпрыжку, чтобы поспеть за ним.

После того как мы вернулись к людям, от которых временно отвлеклись, вернемся к их делам.

Было восемь часов вечера; дом Робера Брике, пустой, печальный, темным треугольником вырисовывался на покрытом мелкими облачками небе, явно предвещавшем ночь скорее дождливую, чем лунную.

Этот унылый дом, всем своим видом наводивший на мысль, что его душа рассталась с ним, был под стать высившемуся против него таинственному дому, о котором мы уже говорили читателю. Философы, утверждающие, что у неодушевленных предметов есть своя жизнь, свой язык, свои чувства, сказали бы про эти два дома, что они зевают, уставясь друг на друга.

Неподалеку от того места было очень шумно: металлический звон сливался с гулом голосов, с каким-то страшным клокотаньем и шипеньем, с резкими выкриками и пронзительным визгом — словно корибанты в одной из пещер совершали служения своей доброй богине.

13 1516

По всей вероятности, именно этот содом привлекал к себе внимание прохаживавшегося по улице молодого человека в высокой фиолетовой шапочке с красным пером и в сером плаще; красавец кавалер часто останавливался на несколько минут перед домом, откуда исходил весь этот шум, после этого, опустив голову, с задумчивым видом возвращался к дому Робера Брике.

Из чего же слагалась эта какофония?

Металлический звон издавали передвигаемые на плите кастрюли; клокотали котлы с варевом, кипевшим на раскаленных угольях; шипело жаркое, насаженное на вертела, которые приводились в движение собаками, кричал Фурнишон, хозяин гостиницы “Меч гордого рыцаря”, хлопотавший у раскаленных плит, а визжала его жена, надзиравшая за служанками, которые убирали комнаты в башенках.

Внимательно посмотрев на огонь очага, вдохнув аромат жаркого, пытливо вглядевшись в занавески на окнах, кавалер в фиолетовой шапочке снова принялся расхаживать и немного погодя возобновил свои наблюдения.

На первый взгляд поведение молодого кавалера представлялось весьма независимым. Однако он никогда не переступал определенной черты, а именно: сточной канавы, пересекавшей улицу перед домом Робера Брике и кончавшейся у таинственного дома.

Правда, нужно сказать, что всякий раз, как он, прогуливаясь, доходил до этой черты, перед ним словно бдительный страж, представал молодой человек примерно одного с ним возраста, в высокой черной шапочке с белым пером и фиолетовом плаще; с неподвижным взглядом, нахмуренный, он крепко сжимал рукой эфес шпаги и, казалось, объявлял, подобно великану Адамастору: “Дальше ты не пойдешь — или будет буря!”

Молодой человек с красным пером — иначе говоря, тот, кого мы первым вывели на сцену, прошелся раз двадцать, но был настолько озабочен, что не обратил на все это внимание. Разумеется, он не мог не заметить человека, шагавшего, как и он сам, взад и вперед по улице; но этот человек был слишком хорошо одет, чтобы быть вором, а обладателю красного пера в голову бы не пришло беспокоиться о чем-либо, кроме того, что происходило в гостинице “Меч гордого рыцаря”.

Другой же — с белым пером — при каждом новом появлении красного пера делался еще более мрачным; наконец его досада стала настолько явной, что привлекла внимание обладателя красного пера.

Он поднял голову, и на лице молодого человека, не сводившего с него глаз, прочел живейшую неприязнь, которую тот, видимо, возымел к нему. Это обстоятельство, разумеется, навело его на мысль, что он мешает кавалеру с белым пером; однажды возникнув, эта мысль вызвала желание узнать, чем, собственно, он ему мешает. Движимый этим желанием, он принялся внимательно глядеть на дом Робера Брике, а затем на тот, что стоял напротив.

Наконец, вволю насмотревшись и на то, и на другое строение, он, не тревожась или, по крайней мере, делая вид, что не тревожится тем, как на него смотрит молодой человек с белым пером, повернулся к нему спиной и снова направился туда, где ярким огнем пылали плиты Фурнишона.

Обладатель белого пера, счастливый тем, что обратил красное перо в бегство (ибо крутой поворот, сделанный противником у него на глазах, он счел бегством), зашагал в прежнем направлении, то есть с востока на запад, тогда как красное перо двигалось с запада на восток. Но каждый из них, достигнув предела, мысленно назначенного им самим для своей прогулки, остановился и, повернув в обратную сторону, устремился к другому по прямой линии, притом так неуклонно ее придерживаясь, что, не будь между ними нового Рубикона — канавы, они неминуемо столкнулись бы носом к носу.

Обладатель белого пера с явным нетерпением принялся крутить ус.

Обладатель красного пера сделал удивленную мину; затем он снова бросил взгляд на таинственный дом.

Тогда белое перо двинулось вперед, чтобы перейти Рубикон, но красное перо уже повернуло назад, и прогулка возобновилась в противоположных направлениях.

В продолжение каких-нибудь пяти минут можно было думать, что оба они уже никогда не встретятся; но вскоре они одновременно повернули обратно, с тем же безошибочным чутьем и с той же точностью, что и в первый раз.

Подобно двум тучам, гонимым в одной и той же небесной сфере противными ветрами и мчащимися друг на друга вслед за своими зоркими разведчиками — оторвавшимися от них темными клочьями, оба противника на сей раз встретились лицом к лицу, твердо решив скорее тяжко оскорбить друг друга, нежели отступить хотя бы на шаг.

Более порывистый, по всей вероятности, чем тот, кто шел ему навстречу, обладатель белого пера не остановился у канавы, как раньше, а перепрыгнул ее и заставил противника отпрянуть; тот, застигнутый врасплох и скованный в движениях — обеими руками он придерживал плащ, — с трудом удержался на ногах.

— Что же это такое, сударь, — воскликнул кавалер с красным пером, — вы с ума сошли или намерены оскорбить меня?

— Я намерен дать вам понять, что вы изрядно мешаете мне; мне даже показалось, что вы и сами это заметили!

— Нисколько, сударь, ибо я поставил себе за правило никогда не видеть того, на что я не хочу смотреть!

— Есть, однако, предметы, на которые, надеюсь, вы обратите внимание, если они окажутся у вас перед глазами!

Сочетая слово с делом, обладатель белого пера сбросил плащ и выхватил шпагу, блеснувшую при свете луны, в ту минуту выглянувшей из-за туч.

Кавалер с красным пером не шелохнулся.

— Можно подумать, сударь, — заявил он, передернув плечами, — что вы никогда не вынимали шпагу из ножен: уж очень вы торопитесь обнажить ее против человека, который не защищается.

— Нет, но надеюсь, будет защищаться.

Обладатель красного пера улыбнулся с невозмутимым видом, что еще более разъярило его противника.