— Вот как! — заметил Генрих.

— Да, за пределами Наварры у каждой добычи видишь волков и коршунов. Я был добычей, так что на меня нашлись коршуны и волки.

— Но я с радостью убеждаюсь, что они вас съели не до конца.

— Помилуй Бог, ваше величество, это уж не по их вине. Они-то старались, как только могли. Но я оказался для них жестковат, и шкура моя уцелела. Однако не станем, если вам угодно, вдаваться в подробности моего путешествия, они не существенны, и вернемся к верительным грамотам.

— Но раз их у вас нет, дорогой господин Шико, — сказал Генрих, — бесполезно, мне кажется, к ним возвращаться.

— То есть их у меня нет в настоящее время, но одно письмо было при мне.

— А, отлично, давайте его сюда, господин Шико.

И Генрих протянул руку.

— Вот тут-то и случилась беда, сир, — продолжал Шико. — Как я уже имел честь докладывать вашему величеству, v меня было для вас письмо, и, можно сказать, ни у кого не бывало письма лучше.

— Вы его потеряли?

— Я как можно скорее уничтожил его, ибо господин де Майен мчался за мной, чтобы его у меня похитить.

— Кузен Майен?

— Собственной персоной.

— К счастью, он не очень-то быстро бегает. Ну, как — он все продолжает толстеть?

— Помилуй Бог, в настоящее время вряд ли.

— Почему?

— Потому что, мчась за мной, он, понимаете ли, имел несчастье меня настичь и, что поделаешь, при встрече получил славный удар шпагой.

— А письмо?

— Письма он не увидел, как своих ушей, благодаря принятым мною мерам предосторожности.

— Браво! Напрасно вы не хотите рассказать мне о своем путешествии, господин Шико, изложите все до мельчайших подробностей, меня это очень занимает.

— Ваше величество очень добры.

— Но меня смущает одна вещь.

— Что именно?

— Если письмо не существует для господина де Майена, то оно не существует и для меня. А раз письма нет, как я узнаю, что мне написал мой добрый брат Генрих?

— Простите, ваше величество, оно существует в моей памяти.

— Как так?

— Прежде чем уничтожить письмо, я выучил его наизусть.

— Прекрасная мысль, господин Шико, прекрасная! Узнаю земляка. Вы, значит, прочитаете мне его вслух?

— Охотно, ваше величество.

— В том виде, как оно было, ничего не изменив?

— Не перепутав ни слова.

— Как вы сказали?

— Я сказал, что изложу все в точности: хоть язык мне и незнаком, память у меня превосходная.

— Какой язык?

— Латинский.

— Я вас что-то не понимаю, — сказал Генрих, устремляя на Шико свой ясный взгляд. — Вы говорите о латыни, о письме…

— Разумеется.

— Объяснитесь же. Разве письмо моего брата было написано по-латыни?

— Ну да.

— Почему по-латыни?

— Наверно, потому, что латынь — язык, не боящийся смелых выражений, язык, на котором все можно высказать, на котором Персий и Ювенал увековечили безумие и грехи королей.

— Королей?

— И королев, ваше величество.

Брови короля сдвинулись над глубокими глазными впадинами.

— Я хотел сказать — императоров и императриц, — продолжал Шико.

— Значит, вы знаете латынь, господин Шико? — холодно спросил Генрих.

— И да и нет, ваше величество.

— Ваше счастье, если да, ибо в таком случае у вас по сравнению со мной — огромное преимущество: я ведь ее не знаю. Из-за этой проклятой латыни я и мессу-то перестал слушать. Значит, вы ее знаете?

— Меня научили читать по-латыни, сир, равно как и по-гречески, и по-древнееврейски.

— Это очень удобно, господин Шико, вы просто ходячая книга.

— Ваше величество, вы нашли верное определение — ходячая книга. У меня в памяти запечатлевают целые страницы, посылают куда нужно, я прибываю на место, меня прочитывают и понимают.

— Или не понимают.

— Как так?

— Ясное дело: если не понимают языка, на котором вы напечатаны.

— О сир, короли ведь все знают.

— Так говорят народу, господин Шико, и так льстецы говорят королям.

— В таком случае мне незачем читать вашему величеству это письмо, которое я заучил наизусть, раз ни вы, ни я ничего не поймем.

— Кажется, латинский язык сходен с итальянским?

— Так говорят.

— И с испанским?

— Очень, как я слышал.

— Раз так — попытаемся: я немного знаю по-итальянски, а мое гасконское наречие весьма походит на испанский. Может быть, и в латыни как-нибудь разберусь, хотя никогда ее не изучал.

Шико поклонился:

— Так ваше величество изволит приказать?

— Нет, я прошу вас, дорогой господин Шико.

Шико начал с нижеследующей фразы, окружив ее всевозможными преамбулами:

— “Frater carissime, Sincerus amor quo te prosequebatur germanus noster Carolus nonus, functus nuper, colit usque regiam nostram et pectori meo pertinaciter adhaeret…”

Генрих и бровью не повел, но при последнем слове жестом остановил Шико.

— Или я сильно ошибаюсь, — сказал он, — или в этой фразе говорится о любви, об упорстве и о моем брате Карле Девятом?

— Не стану отрицать, — сказал Шико. — Латынь — такой замечательный язык, что все это может вполне уместиться в одной фразе.

— Продолжайте, — сказал король.

Шико стал читать дальше.

Беарнец все с той же невозмутимостью прослушал те места, где говорилось и о его жене, и о виконте де Тюренне. Но когда Шико произнес это имя, он спросил:

— “Turennius”, вероятно, значит “Тюренн”?

— Думаю, что так, государь.

— A “Margota” — это разве не уменьшительное, которым мои братцы Карл Девятый и Генрих Третий называли свою сестру и мою возлюбленную супругу Маргариту?

— Не вижу в этом ничего невозможного, — ответил Шико.

И он продолжал читать наизусть письмо до самой последней фразы, причем у короля ни разу не изменилось выражение лица.

Наконец Шико остановился, прочтя весь заключительный абзац, стилю которого придал такую пышность и звучность, что его можно было принять за отрывок из Цицероновых речей против Берреса или речи в защиту поэта Архия.

— Все? — спросил Генрих.

— Так точно, ваше величество.

— Наверно, это очень красиво.

— Не правда ли, ваше величество?

— Вот беда, что я понял всего два слова — “Turennius” и “Margota", да и то с грехом пополам!

— Непоправимая беда, сир, разве что вы, ваше величество, прикажете какому-нибудь ученому мужу перевести для вас письмо.

— О нет, — поспешно возразил Генрих, — да и вы сами, господин Шико, вы, так заботливо охранявший тайну своего посольства, что даже уничтожили оригинал, — разве вы посоветовали бы мне дать этому письму какую-нибудь огласку?

— Разумеется, я бы так не сказал.

— Но вы так думаете?

— Раз вы, ваше величество, изволите меня спрашивать, я полагаю, что письмо вашего брата короля, которое он велел мне так тщательно беречь и послал вашему величеству с нарочным, содержит, может быть, кое-какие добрые советы и вы, ваше величество, возможно, извлекли бы из них пользу.

— Да, но доверить эти полезные советы я мог бы только лицу, к которому испытываю полнейшее доверие.

— Разумеется.

— Ну, так я попрошу вас сделать одну вещь, — сказал Генрих, словно осененный внезапной мыслью.

— Что же именно?

— Пойдите к моей жене Марготе. Она женщина ученая.

Прочитайте и ей это письмо, она-то уж наверняка в нем разберется и, естественно, все мне растолкует.

— Ах, как вы чудесно придумали, ваше величество, — вскричал Шико, — это же золотые слова!

— Правда? Ну, так иди.

— Бегу, сир.

— Только не измени в письме ни одного слова.

— Да это и невозможно: для этого я должен был бы знать латынь, а я ее не знаю — один-два варваризма, не более.

— Иди же, друг мой, иди.

Шико осведомился, как ему найти г-жу Маргариту, и оставил короля, более чем когда-либо убежденный в том, что король — личность загадочная.

Королева жила в противоположном крыле замка, где покои расположены были почти так же, как в том, из которого Шико только что вышел.