— Раз вы так решили, ваше высочество, — ответил Жуаез, — я ни слова больше не скажу; я нахожусь здесь, чтобы повиноваться вам, и верьте мне — с величайшей радостью пойду за вами, куда бы вы меня ни повели — к гибели или к победе. Однако… но нет, нет…

— В чем дело?

— Нет, я должен молчать.

— О, клянусь Богом! Говорите, адмирал, говорите — я так хочу.

— Я могу сказать это только вам, ваше высочество.

— Только мне?

— Да, если вашему высочеству будет угодно.

Все присутствующие встали и отошли в самую глубь просторного шатра герцога.

— Говорите, — приказал он.

— Ваше высочество, вам, возможно, будет безразлично, если вы потерпите поражение от Испании, безразлично, если вас постигнет неудача, которая, возможно, будет знаменовать торжество этих фламандских петухов или этого двуличного принца Оранского; останетесь ли вы столь же равнодушным, если, быть может, над вами посмеется герцог де Гиз?

Франсуа нахмурился.

— Герцог Гиз? — переспросил он. — А он тут при чем?

— Герцог Гиз, — продолжал Жуаез, — пытался, как говорят, организовать покушение на ваше высочество; Сальсед не признался в этом на эшафоте, но признался на дыбе. Так вот, лотарингец, играющий — вряд ли я заблуждаюсь — во всем этом очень важную роль, будет безмерно рад, если благодаря его козням нас разобьют под Антверпеном и если — кто знает? — в этой битве, без всяких расходов для Лотарингского дома, погибнет отпрыск французской королевской династии, за смерть которого он обещал так щедро заплатить Сальседу. Прочтите историю Фландрии, ваше высочество, и вы увидите, что в обычае фламандцев удобрять свою землю кровью самых прославленных государей Франции и самых благородных ее рыцарей.

Герцог покачал головой.

— Ну что ж, пусть так, Жуаез, — сказал он, — если мне это суждено, я доставлю треклятому лотарингцу радость видеть меня мертвым; но радостью видеть меня в бегстве он не насладится. Я жажду славы, Жуаез, ведь я последний в своей династии, и мне еще нужно выиграть немало сражений.

— Вы забываете Като-Камбрези, ваше высочество. Да, правда, вы — последний.

— Сравните эту стычку с Жарнаком и Монконтуром, Жуаез, и вы убедитесь, что я еще в большом долгу у моего возлюбленного брата Генриха. Нет, нет, — прибавил он, — я не наваррский король, я принц французского королевского дома!

Затем герцог сказал, обратясь к сановникам, удалившимся в глубь шатра:

— Господа, штурм не отменяется; дождь перестал, земля не размокла, сегодня ночью — в атаку!

Жуаез поклонился и сказал:

— Соблаговолите, ваше высочество, подробно изложить ваши приказания: мы ждем их.

— У вас, господин де Жуаез, восемь кораблей, не считая адмиральской галеры, верно?

— Да, ваше высочество.

— Вы прорвете линию морской обороны, это будет нетрудно сделать — ведь у антверпенцев в гавани одни торговые суда; затем вы поставите ваши корабли на двойные якоря против набережной. Если набережную будут защищать, вы откроете сильный огонь по городу и в то же время попытаетесь высадиться с вашими полутора тысячами моряков. Сухопутную армию я разделю на две колонны; одной будет командовать граф де Сент-Эньян, другой — я. Обе колонны при первых орудийных выстрелах стремительно пойдут на приступ. Конница останется в резерве, чтобы в случае неудачи прикрывать отступление отброшенной колонны; из этих трех атак одна, несомненно, удастся. Отряд, который первым твердо станет на крепостной стене, пустит ракету, чтобы собрать вокруг себя все другие отряды.

— Нужно, однако, все предусмотреть, ваше высочество, — сказал Жуаез. — Предположим то, что вы считаете невозможным предположить, — то есть что все три атакующие колонны будут отброшены?

— Тогда мы под прикрытием огня наших батарей сядем на корабли и рассеемся по польдерам, где антверпенцы не отважатся нас преследовать.

Все присутствующие поклонились принцу, выражая этим согласие.

— А теперь, господа, — сказал герцог, — молчание! Нужно немедленно разбудить солдат и, соблюдая полный порядок, посадить их на корабли; ни один огонек, ни один выстрел не должен выдать нашего намерения! Вы, адмирал, появитесь в гавани прежде, чем антверпенцы догадаются о том, что вы снялись с якоря. Мы же, переправясь через Шельду и следуя левым берегом, окажемся на месте одновременно с вами. Идите, господа, и дерзайте! Счастье, сопутствовавшее нам до сих пор, не побоится перейти Шельду вместе с нами!

Полководцы вышли из палатки герцога и, соблюдая все указанные им предосторожности, отдали нужные распоряжения.

Вскоре весь этот растревоженный людской муравейник глухо зашумел: но можно было подумать, что это ветер резвится в бескрайних камышовых зарослях и высоких травах польдеров.

Адмирал вернулся на корабль.

Однако антверпенцы не созерцали бездеятельно враждебные приготовления герцога Анжуйского, и Жуаез не ошибался, полагая, что они до крайности озлоблены.

Антверпен разительно напоминал улей вечером — снаружи спокойный и пустынный, внутри же — полный шума и движения.

Вооруженные фламандцы ходили дозором по улицам города, баррикадировали дома, перегораживали улицы двойными цепями, братались с войсками принца Оранского, одна часть которых уже вошла в состав антверпенского гарнизона, а другая прибывала небольшими отрядами, которые тотчас распределялись по городу.

Когда все было подготовлено к мощной обороне, принц Оранский в темный, безлунный вечер сам вступил в город, никем не узнанный и не приветствуемый, но проникнутый тем спокойствием, той твердостью, с которыми он выполнял все решения, однажды им принятые.

Он остановился в городской ратуше, где его приверженцы уже все для него приготовили.

Там он принял всех начальников отрядов городского ополчения, произвел смотр офицерам наемных войск и, наконец, собрав командиров, изложил им свои намерения.

Самым непоколебимым из них было намерение воспользоваться действиями герцога Анжуйского против города, чтобы порвать с ним. Герцог Анжуйский пришел к тому, к чему его задумал привести Молчаливый, с радостью видевший, что новый претендент на верховную власть губит себя так же, как все остальные.

В тот самый вечер, когда герцог Анжуйский, как мы видели, готовился к приступу, принц Оранский, уже два дня находившийся в Антверпене, совещался с комендантом города.

При каждом возражении, выдвигаемом комендантом против плана наступательных действий, предложенного принцем Оранским, принц, если эти возражения грозили замедлить выполнение его замыслов, качал головой с видом человека, изумленного такой нерешительностью.

Но каждый раз комендант говорил:

— Принц, вы ведь знаете, прибытие монсеньора — дело решенное; так подождем же монсеньора.

Услышав эти волшебные слова, Молчаливый неизменно хмурил брови, но, насупясь и грызя ногти от нетерпения, все-таки ждал. Тогда взоры всех присутствующих обращались к большим стенным часам, громко тикавшим, и, казалось, все молили маятник ускорить приход того, кого ждали с таким нетерпением.

Пробило девять; неуверенность сменилась подлинной тревогой; некоторые дозорные сообщили, что во французском лагере замечено оживление.

На Шельду давно уже выслали небольшую лодку, плоскую, как чаша весов; антверпенцы, пока что обеспокоенные не столько тем, что происходило на суше, сколько тем, что делалось на море, решили добыть точные сведения о французском флоте; но лодка все не возвращалась.

Принц Оранский встал и, со злости кусая свои буйволовой кожи перчатки, сказал:

— Господа, монсеньор заставляет нас ждать так долго, что к его прибытию Антверпен будет взят и сожжен; тогда город сможет судить о разнице, существующей в этом отношении между французами и испанцами.

Эти слова никак не могли успокоить начальников городского ополчения, и они растерянно переглянулись.

В эти минуту в зал вошел конный лазутчик, посланный на Мехельнскую дорогу и добравшийся до Сен-Никола; он сообщил, что не видал и не слыхал ничего, что хоть в малейшей мере предвещало бы прибытие лица, ожидаемого с таким нетерпением.