— Останься, Жуаез, останься. Увидишь, как это интересно.

— Не сомневаюсь. Боюсь даже, как уже докладывал вашему величеству, что станет чересчур интересно, и я уже не смогу этого выдержать. Так вы разрешите нам удалиться, не правда ли?

И Жуаез двинулся по направлению к двери.

— Что ж, — произнес Генрих со вздохом. — Делай, как хочешь. Одиночество — моя участь.

И король, наморщив лоб, обернулся к матери: он опасался, не слышала ли она разговор с фаворитом.

Екатерина обладала слухом таким же чутким, как зорки были ее глаза. Но когда она не хотела чего-нибудь слышать, не было человека более тугого на ухо.

Тем временем Жуаез шептал брату:

— Живей, живей, дю Бушаж! Пока будут входить советники, проскользни за их широкими мантиями и улепетнем. Сейчас король сказал “да” — через пять минут он скажет “нет”.

— Спасибо, спасибо, брат, — ответил юноша. — Мне тоже не терпелось уйти.

— Ну, ну, вот появляются вороны, улетай, нежный соловушка.

И действительно, оба молодых человека, словно быстрые тени, скрылись за спинами господ советников.

Тяжелые складки гобелена опустились.

Когда король обернулся, молодые люди уже исчезли. Генрих вздохнул и поцеловал собачку.

Советники молча стояли в глубине королевской ложи, ожидая, когда король заговорит.

Король заставил их немного подождать, затем обернулся к ним:

— Ну, что новенького, господа? Здравствуйте, господин председатель.

— Сир, — поклонившись ответил господин Бриссон со свойственным ему нечопорным достоинством, которое при дворе называли гугенотской любезностью, — мы явились по высказанному господином де Ту пожеланию умолять ваше величество даровать преступнику жизнь. Он, конечно, должен сделать некоторые разоблачения, и, обещав ему помилование, можно этого добиться.

— Но, — возразил король, — разве они не получены, господин председатель?

— Да, частично получены: вашему величеству их достаточно?

— Я знаю то, что знаю, сударь.

— Так, значит, вашему величеству известно и о причастности к этому делу Испании?

— Испании? Да, господин председатель, и даже некоторых других держав.

— Важно было бы официально установить эту причастность.

— Поэтому, господин председатель, — вмешалась Екатерина, — король намеревается отложить казнь, если виновный подпишет признание, соответствующее тем показаниям, которые он дал судье, подвергшему его пытке.

Бриссон повернулся к королю и вопросительно взглянул на него.

— Таково мое намерение, — сказал Генрих, — я больше не стану его скрывать. В доказательство, господин Бриссон, уполномочиваю вас сообщить об этом осужденному через нашего лейтенанта Таншона.

— Других повелений не будет, ваше величество?

— Нет. Но в признаниях не должно быть никаких изменений, в противном случае я беру слово назад. Они должны быть повторены полностью перед всем народом.

— Слушаю, сир. Должны быть названы имена сообщников?

— Все без исключения.

— Даже если по показаниям осужденного носители этих имен окажутся повинными в государственной измене и вооруженном мятеже?

— Даже в том случае, если это будут имена моих ближайших родственников.

— Все будет сделано согласно повелению вашего величества.

— Для того чтобы не произошло недоразумения, я объяснюсь подробно. Осужденному принесут перья и бумагу. Он напишет свое признание публично, показав тем самым, что полагается на наше милосердие и вверяет себя нашей милости. А затем мы посмотрим.

— Но я могу обещать?..

— Ну да! Конечно, обещайте.

— Ступайте, господа, — сказал председатель Бриссон, обращаясь к советникам.

И, почтительно поклонившись королю, он вышел вслед за ними.

— Он заговорит, — сказала Луиза Лотарингская, вся трепеща. — Он заговорит, и ваше величество помилует его. Смотрите, на губах его выступает пена.

— Нет-нет, он кого-то ищет глазами, — сказала Екатерина.

— Он ищет, только и всего. Но кого же он ищет?

— Да, черт побери! — воскликнул Генрих III. — Догадаться нетрудно. Он ищет герцога Пармского, герцога Гиза, он ищет его католическое величество, моего испанского брата. Да, ищи, ищи! Может быть, ты воображаешь, что на Гревской площади устроить засаду еще легче, чем на дороге во Фландрию? На эшафот тебя возвел один Бельевр; так будь уверен, что у меня здесь найдется сотня Бельевров, чтобы помешать тебе сойти оттуда.

Сальсед увидел, как лучники отправились за лошадьми, увидел, как в королевскую ложу зашли председатель и советники и как затем удалились: он понял, что король велел приступить к казни. Тогда-то на его губах и проступила кровавая пена, которую заметила молодая королева: в охватившем его смертельном нетерпении несчастный до крови кусал себе губы.

— Никого, никого! — шептал он. — Никого из тех, кто обещал прийти мне на помощь! Подлецы! Подлецы! Подлецы!

Лейтенант Таншон подошел к эшафоту и обратился к палачу:

— Приготовьтесь!

Тот подал знак своим помощникам на другом конце площади. Видно было, как лошади, пробираясь через толпу, оставляли после себя, подобно кораблю в море, волнующуюся борозду, которая постепенно сглаживалась. Это были собравшиеся на площади зрители: быстрое движение коней оттесняло их в разные стороны или сбивало с ног. Но взбаламученное море тотчас же успокаивалось, и часто те, кто стоял ближе к эшафоту, оказывались теперь сзади, ибо более сильные раньше их заполняли пустое пространство.

Когда лошади дошли до угла улицы Ваннери, можно было заметить, как уже знакомый нам красивый молодой человек соскочил с тумбы, на которой стоял: его столкнул с нее мальчик лет шестнадцати, видимо, захваченный ужасным зрелищем.

Это были таинственный паж и виконт Эрнотон де Карменж.

— Скорее, скорее, — шептал паж своему спутнику, — пробивайтесь вперед, пока есть возможность, нельзя терять ни секунды.

— Но нас же задушат, — ответил Эрнотон, — вы, дружок мой, просто обезумели.

— Я хочу видеть, видеть как можно лучше, — властно произнес паж; чувствовалось, что это приказ, исходивший от человека, привыкшего повелевать. Эрнотон повиновался.

— Поближе к лошадям, поближе к лошадям, — сказал паж, — не отступайте от них ни на шаг, иначе мы не доберемся.

— Но пока мы доберемся, вас разорвут на части!

— Обо мне не беспокойтесь. Вперед! Вперед!

— Лошади будут брыкаться!

— Хватайте крайнюю за хвост: лошадь никогда не станет брыкаться, если держать ее за хвост.

Эрнотон помимо воли подчинился странному влиянию юноши. Он послушно ухватился за хвост лошади, а паж, в свою очередь, уцепился за его пояс.

Они пробирались сквозь толпу, волнующуюся, как море, непроходимую, словно колючий кустарник, оставляя по дороге то клок плаща, то лоскут куртки, то даже гофрированный воротник рубашки, и наконец вместе с лошадьми оказались в трех шагах от эшафота, где в судорогах отчаяния корчился Сальсед.

— Ну как, добрались мы? — прошептал юноша, еще переводя дух, когда почувствовал, что Эрнотон остановился.

— Да, — ответил виконт, — к счастью, дошли, я уже обессилел.

— Я ничего не вижу.

— Пройдите вперед.

— Нет, нет, еще рано… Что там делают?

— Вяжут петли на концах веревок.

— А он, что делает он?

— Кто он?

— Осужденный.

— Озирается по сторонам, словно подстерегающий добычу ястреб.

Лошади стояли у самого эшафота, так что помощники палача смогли привязать к рукам и ногам Сальседа постромки, прикрепленные к хомутам.

Когда петли веревок грубо врезались ему в лодыжки, Сальсед издал рычание.

Тогда последним, не поддающимся описанию взглядом он окинул огромную площадь, так что тысяч сто зрителей оказались в поле его зрения.

— Сударь, — учтиво сказал ему лейтенант Таншон, — не угодно ли вам будет обратиться к народу до того, как мы начнем?

А на ухо осужденному прошептал:

— Чистосердечное признание — и вы спасете свою жизнь.