— Как? — сказал Генрих, подходя ближе. — По-латыни “голова” среднего рода, господин Шико? А почему не мужского?

— Бог ты мой, ваше величество, — ответил Шико, — не могу сказать, ибо это удивляет меня так же, как и вас.

— Я тоже не могу этого понять, — задумчиво сказала Марго.

— Наверно, потому, — заметил король, — что головою могут быть и мужчина, и женщина, в зависимости от свойств их натуры.

Шико поклонился.

— Это действительно самое подходящее объяснение.

— Тем лучше, я очень рад, что оказался более глубоким мудрецом, чем думал. Атеперь вернемся к письму. Я, да будет вам известно, сударыня, горю желанием услышать, что нового происходит при французском дворе. А тут наш славный господин Шико и привез мне новости, но на языке, мне неизвестном: не то…

— Не то? — повторила Маргарита.

— …не то я, помилуй Бог, уже наслаждался бы! Вы же знаете, как я люблю новости, особенно скандальные, которые так замечательно рассказывает мой брат Генрих де Валуа.

И Генрих Наваррский сел, потирая руки.

— Что ж, господин Шико, — продолжал король с видом человека, которому предстоит самое приятное времяпрепровождение, — прочитали вы моей жене это знаменитое письмо?

— Так точно, ваше величество.

— Ну, милая женушка, расскажите же мне, о чем в нем говорится?

— А не опасаетесь ли вы, сир, — сказал Шико, следуя примеру венценосных супругов и отбрасывая в сторону всякую церемонность, — что латинский язык, на котором написано данное послание, сам по себе уже является признаком неблагоприятным?

— Почему? — спросил король, и снова обратился к жене: — Так что же, мадам?

Маргарита на миг задумалась, словно одну за другой припоминала все услышанные из уст Шико фразы.

— Наш любезный посол прав, ваше величество, — сказала она, все обдумав и приняв решение. — Эта латынь — плохой признак.

— Но чего же? — удивился Генрих. — Разве в этом драгоценном письме содержится что-нибудь поносительное? Будьте осторожней, милая моя, ваш царственный брат пишет весьма искусно и всегда проявляет изысканную вежливость.

— Даже тогда, когда он нанес мне оскорбление, велев обыскать мои носилки в нескольких лье от Сакса, когда я выехала из Парижа, направляясь к вам, сир.

— Ну, когда имеешь брата таких строгих нравов, — заметил Генрих таким тоном, что нельзя было судить, шутит он или говорит серьезно, — брата-короля, столь щепетильного…

— Он должен был бы охранять подлинную честь своей сестры и всей семьи. Ибо я не думаю, что, если бы сестра ваша, Екатерина д’Альбре, явилась жертвой скандальной сплетни, вы дали бы этому скандалу полную огласку, прибегнув к помощи гвардейского капитана.

— О, я ведь добродушный, патриархальный буржуа, — сказал Генрих, — и король-то я только для смеха — что же мне, черт возьми, делать, как не смеяться? Но письмо, письмо, ведь оно адресовано мне, и я хочу знать, о чем там речь.

— Это коварное письмо, сир.

— Подумаешь!

— Да, да, и в нем больше клеветы, чем нужно для того, чтобы поссорить не только мужа с женой, но и друга со всеми своими друзьями.

— Ого! — протянул Генрих, выпрямляясь и нарочно придавая своему лицу, обычно столь открытому и благодушному, подозрительное выражение. — Поссорить мужа с женой, то есть меня с вами?

— Да, вас со мною.

— А по какому случаю, женушка?

Шико сидел как на иголках, и хотя ему очень хотелось есть, он многое отдал бы, чтобы только уйти спать даже без ужина.

— Гром разразится, — шептал он про себя, — гром разразится.

— Ваше величество, — сказала королева, — я очень сожалею, что вы позабыли латынь, которой вас, однако же, наверное обучали.

— Мадам, из всей латыни, которой я обучался, мне запомнилось только одно — одна фраза: “Deus et virtus aeterna”[14] —. странное сочетание мужского, женского и среднего рода. Мой учитель латинского языка мог истолковать мне это сочетание лишь с помощью греческого языка, который я знаю еще хуже латыни.

— Ваше величество, — продолжала королева, — если бы вы знали латынь, то обнаружили бы в письме много комплиментов по моему адресу.

— О, отлично, — сказали король.

— Optime[15], — вставил Шико.

— Но каким же образом, — продолжал Генрих, — относящиеся к вам комплименты могут нас с вами поссорить? Ведь пока брат мой Генрих будет вас хвалить, мы с ним во мнениях не разойдемся. Вот если бы в этом письме о вас говорилось дурно — тогда дело другое, и я понял бы политический расчет моего брата.

— А! Если бы Генрих говорил обо мне дурно, вам была бы понятна политика Генриха?

— Да, Генрих де Валуа. Мне известны причины, по которым он хотел бы нас поссорить.

— В таком случае погодите, ибо эти комплименты — только лукавое вступление, за которым следует злостная клевета на ваших и моих друзей.

Смело бросив королю эти слова, Маргарита стала ждать возражений.

Шико опустил голову, Генрих пожал плечами.

. — Подумайте, друг мой, — сказал он, — в конце концов, вы, может быть, чересчур хорошо поняли эту латынь, а письмо моего брата, возможно, не столь злонамеренно.

Как ни кротко, как ни мягко произнес Генрих эти слова, королева Наваррская бросила на него взгляд, полный недоверия.

— Поймите меня правильно, сир, — сказала она.

— Мне, Бог свидетель, только этого и нужно, мадам, — ответил Генрих.

— Нужны вам или нет ваши слуги, скажите!

— Нужны ли они мне, женушка? Что за вопрос! Что бы я стал делать без них, предоставленный самому себе, Боже ты мой!

— Так вот, сир, король хотел бы удалить от вас лучших ваших слуг.

— Это ему не удастся.

— Браво, ваше величество, — прошептал Шико.

— Ну, разумеется, — заметил Генрих с тем изумительным добродушием, которое было настолько ему свойственно, что до конца его жизни все на это ловились, — ведь слуг моих привязывает ко мне чувство, а не выгода. Я ничего им не могу дать.

— Вы им отдаете все свое сердце, все свое доверие — это лучший дар короля его друзьям.

— Да, милая женушка, и что же?

— А то, ваше величество, что вы больше не должны им верить.

— Помилуй Бог, я перестану им верить лишь в том случае, если они меня к этому вынудят, оказавшись недостойными веры.

— Ну так вам докажут, — сказала Маргарита, — что они ее недостойны. Вот и все.

— Ах, так, — заметил король, — а в чем именно?

Шико снова опустил голову, как всегда делал это в щекотливый момент.

— Я не могу сказать вам этого, ваше величество, — продолжала Маргарита, — не поставив под угрозу…

И она оглянулась по сторонам.

Шико понял, что он лишний, и отошел.

— Дорогой посол, — обратился к нему король, — соблаговолите обождать в моем кабинете: королева хочет что-то сказать мне наедине, что-то, видимо, очень важное для моих дел.

Маргарита не шевельнулась, лишь слегка наклонила голову — знак, который, как показалось Шико, уловил только он. Видя, что супруги были бы очень рады, если бы он удалился, он встал и вышел из комнаты, отвесив обоим поклон.

Удалить свидетеля, более сильного в латыни, как полагала Маргарита, чем он признавался, уже было для нее триумфом или, во всяком случае, известным залогом безопасности. Ибо, как уже было сказано, Маргарита считала Шико более ученым, чем он желал казаться, а наедине с мужем она могла придать каждому латинскому слову более широкое толкование, чем ученые педанты когда-либо давали самым загадочным стихам Плавта или Персия.

Таким образом, Генрих с женой оказались, к обоюдному удовольствию, наедине.

На лице у короля не было ни намека на беспокойство или угрозу. Он, ясное дело, латыни не понимал.

— Сир, — сказала Маргарита, — я жду, когда вы начнете задавать мне вопросы.

— Письмо это, видно, очень беспокоит вас, моя дорогая, — сказал король. — Не надо так волноваться.