— Ваше величество! Дело в том, что такое письмо — целое событие или должно считаться событием. Король ведь не посылает вестника к другому королю, не имея на то крайне важных причин.

— В таком случае перестанем говорить и об известии и о вестнике. Кажется, вы сегодня вечером даете бал или что-то в этом роде?

— Предполагала, сир, — удивленно ответила Маргарита, — но тут нет ничего необычного. Вы же знаете, что у нас почти каждый вечер танцы.

— А у меня завтра охота, очень большая охота.

— А!

— Да, облава на волков.

— У каждого свои развлечения, ваше величество. Вы любите охоту, я — танцы. Вы охотитесь, я танцую.

— Да, друг мой, — вздохнул Генрих. — И по правде говоря, ничего худого тут нет.

— Конечно, однако, ваше величество, вы сказали это со вздохом.

— Послушайте, что я вам скажу, мадам.

Маргарита насторожилась.

— Меня тревожит одна вещь.

— Что именно?

— Один слух.

— Слух?.. Ваше величество беспокоит какой-то слух?

— Что же тут удивительного, раз этот слух может вас огорчить?

— Меня?

— Да, вас.

— Я не понимаю.

— А вы сами ничего не слышали? — продолжал Генрих тем же тоном.

Маргарита начала всерьез опасаться, что все это было способом нападения, избранным ее мужем.

— Я женщина, лишенная всякого любопытства, — сказала она, — и никогда не слушаю того, что трубят мне в уши. К тому же я так мало значения придаю этим, как вы говорите, слухам, что, даже внимая им, почти ничего не расслышала бы. Тем более до меня ничего не доходит, раз я затыкаю себе уши.

— Так вы считаете, что все эти слухи надо пропускать мимо ушей.

— Безусловно, сир, особенно нам, королям.

— Почему нам в особенности, друг мой?

— Потому что о нас, королях, вообще так много судачат, что у нас покоя бы не было, если бы мы стали считаться с разговорами.

— Так вот, мадам, я с вами вполне согласен и сейчас дам вам отличный повод применить свою философию.

Маргарита подумала, что наступает решительный момент. Она собрала все свое мужество и довольно спокойно ответила:

— Хорошо, ваше величество. Сделаю это очень охотно.

Генрих начал тоном кающегося, который должен сознаться в тяжелом грехе:

— Вы знаете, как я забочусь о бедняжке Фоссез?

— Ага! — вскричала Маргарита, видя, что речь пойдет не о ней, и принимая торжествующий вид. — Да, да, о малютке Фоссез, о вашей приятельнице.

— Да, мадам, — ответил Генрих все тем же тоном, — да, о малютке Фоссез.

— Моей фрейлине?

— Вашей фрейлине.

— Вашей любимице, от которой вы без ума!

— Ах, друг мой, вы заговорили на манер одного из тех слухов, которые только что осуждали.

— Вы правы, сир, — улыбнулась Маргарита, — смиренно прошу у вас прощения.

— Друг мой, вы правы, слухи часто оказываются ложными, и нам, особенно же нам, королям, крайне необходимо превратить эту теорему в аксиому… но, помилуй Бог, мадам, я, кажется, заговорил по-гречески.

И Генрих расхохотался.

В этом столь бурном хохоте и особенно в сопровождавшем его остром взгляде Маргарита уловила насмешку, что снова вызвало у нее беспокойство.

— Так что же насчет Фоссез? — сказала она.

— Фоссез больна, друг мой, и врачи не могут определить, что у нее такое.

— Это странно, ваше величество. По уверениям вашего величества, Фоссез никогда не грешила, Фоссез, послушать вас, даже перед королем устояла бы, если бы король заговорил с ней о любви. И вот Фоссез, этот невинный цветок, эта кристально чистая Фоссез вынуждена прибегать к помощи врачебной науки, которая должна разбираться в ее радостях и горестях?

— Увы! Дело обстоит не так, — с грустью произнес Генрих.

— Что? — воскликнула королева злорадно, ибо даже самая умная и великодушная женщина не может удержаться от удовольствия пустить стрелу в другую женщину. — Как! Фоссез не цветок невинности?

— Этого я не сказал, — сухо ответил Генрих. — Упаси меня Бог осуждать кого-нибудь. Я говорю, что моя доченька Фоссез чем-то больна и скрывает свою болезнь от врачей.

— Хорошо, пусть от врачей, но не от вас же, поверенного ее тайн, названного отца… это мне кажется странным.

— Я больше ничего не знаю, друг мой, — ответил Генрих, снова любезно улыбнувшись, — а если и знаю, то считаю за лучшее на этом остановиться.

— В таком случае, сир, — сказала Маргарита, которая по тому обороту, который принял разговор, решила, что ей предстоит даровать прощение, в то время как она опасалась, не придется ли ей вымаливать его, — я уж не знаю, что угодно вашему величеству, и жду, чтобы вы объяснились.

— Что ж, если вы ждете, друг мой, я вам все скажу.

Маргарита жестом показала, что готова слушать.

— Нужно было бы… — продолжал Генрих, — но я, пожалуй, слишком многого от вас требую, дорогая…

— Скажите все же.

— Вы сделали бы мне великое одолжение, если бы посетили мою доченьку Фоссез.

— Чтобы я навестила эту девицу, о которой говорят, будто она имеет честь состоять вашей любовницей, — причем вы и не отрицаете, что она может эту честь себе приписывать?!

— Ну-ну, потише, друг мой, — сказал король. — Честное слово, вы так громко говорите, что, чего доброго, вызовете скандал, а я не поручусь, что подобный скандал не обрадует французский двор, ибо в письме короля, моего шурина, прочитанного Шико, стояло “quotidie scandalum”, то есть — это понятно даже такому жалкому гуманисту, как я, — “каждодневный скандал”.

Маргарита сделала нетерпеливое движение.

— Для того чтобы это перевести, не нужно знать латыни, — продолжал Генрих, — это почти по-французски.

— Но, сир, к кому же эти слова относились? — спросила Маргарита.

— Вот этого-то я и не смог понять. Но вы, знающая латынь, поможете мне разобраться, когда мы до этого дойдем.

Маргарита покраснела до ушей. Генрих между тем, опустив голову, слегка приподнял руку, словно простодушно раздумывал над тем, к кому при его дворе могло относиться выражение “quotidie scandalum”.

— Хорошо, ваше величество, — сказала королева, — вы хотите, во имя нашего согласия, принудить меня к унизительному поступку. Во имя согласия я повинуюсь.

— Благодарю вас, друг мой, — сказал Генрих, — благодарю.

— Но какова будет цель моего посещения? Все же вы должны меня просветить, ибо я настолько проста, что не догадываюсь.

— Это очень просто, мадам. Вы найдете Фоссез среди других фрейлин, так как она спит в их общей спальне. Вы сами знаете, как эти особы любопытны и нескромны, — нельзя и представить себе, до чего они могут довести Фоссез.

— Значит, она чего-то опасается? — вскричала Маргарита, вновь охваченная гневом и злобой. — Она хочет спрятаться от всех?

— Не знаю, — сказал Генрих. — Я знаю лишь одно — ей надо покинуть помещение фрейлин.

— Если она хочет прятаться, пусть на меня не рассчитывает. Я могу закрывать глаза на некоторые вещи, но не стану сообщницей.

И Маргарита стала ждать, как будет принято ее последнее слово.

Но Генрих словно ничего не слышал. Голова его снова опустилась, и он вновь принял тот задумчивый вид, который только что так поразил королеву.

— “Margota”, — пробормотал он, — “Margota cum Turennio”. Вот те два слова, которые я все время искал.

На этот раз Маргарита побагровела.

— Клевета, сир! — вскричала она. — Неужто вы станете повторять мне клеветнические наветы?

— Какая клевета? — спросил Генрих самым невозмутимым тоном. — Разве вы обнаружили в этих словах клевету, сударыня? Я ведь просто вспомнил одно место из письма моего брата: “Margota cum Turennio conveniunt in castello nomine Loignac”. Право же, надо, чтобы какой-нибудь грамотей перевел мне это письмо.

— Хорошо, прекратим эти игру, — продолжала Маргарита, вся дрожа, — и скажите мне без обиняков, чего вы от меня ждете.

— Так вот, я хотел бы, друг мой, чтобы вы перевели Фоссез из комнаты фрейлин в отдельную комнату и прислали к ней одного только врача, способного держать язык за зубами, — например вашего.