— И все? — спросил Жуаез.

— Все. Слуга проводил меня до дверей, приговаривая: “Забудьте обо всем этом, ради Господа Иисуса и Девы Марии, умоляю вас, забудьте!” Я бежал, обхватив голову руками, растерянный, ошалевший, недоумевающий — уж не сошел ли я в самом деле с ума? С той поры я каждый вечер хожу на эту улицу; вот почему, когда мы вышли из ратуши, меня естественным образом повлекло в ту сторону. Каждый вечер, повторяю, хожу я туда и прячусь за углом дома, стоящего как раз напротив ее особняка, под какой-то балкончик, где меня невозможно увидеть. И, может быть, один раз из десяти мне удается уловить мерцание света в ее комнате: в этом вся моя жизнь, все мое счастье.

— Хорошее счастье! — вскричал Жуаез.

— Увы! Стремясь к другому, я потеряю и это.

— А если ты погубишь себя такой покорностью судьбе?

— Брат, — сказал Анри с грустной улыбкой, — чего ты хочешь? Так я чувствую себя счастливым.

— Это невозможно!

— Что поделаешь? Счастье — вещь относительная. Я знаю, что она там, что она существует, дышит. Я вижу ее сквозь стены, то есть мне кажется, что вижу. Если бы она покинула этот дом, если бы мне пришлось провести еще такие же две недели, как тогда, когда я ее потерял, — брат мой, я сошел бы с ума или стал бы монахом.

— Нет, клянусь Богом! Достаточно в семье одного безумца и одного монаха. Удовлетворимся этим, милый мой друг.

— Не уговаривай меня, Анн, и не насмехайся надо мной! Уговоры будут бесполезны, насмешками ты ничего не добьешься.

— А кто тебе говорит об уговорах и насмешках?

— Тем лучше… Но…

— Позволь мне сказать одну вещь.

— Что именно?

— Что ты попался, как мальчишка.

— Я не строил никаких замыслов, ни на что не рассчитывал, я отдался чему-то более сильному, чем я. Когда тебя уносит течение, лучше плыть по нему, чем бороться с ним.

— А если оно увлекает в пучину?

— Надо погрузиться в нее.

— Ты в этом уверен?

— Да.

— Я с тобой не согласен, и на твоем месте…

— Что бы ты сделал, Анн?

— Во всяком случае, я бы выведал ее имя и возраст. На твоем месте…

— Анн, Анн, ты ее не знаешь!

— Но тебя-то я знаю. Как же так, Анри! У тебя было пятьдесят тысяч экю, которые я вручил тебе, когда король подарил мне сто тысяч в день моего рождения…

— Они до сих пор лежат у меня в сундуке, Анн: ни один не истрачен.

— Тем хуже, клянусь Богом. Если бы они не лежали у тебя в сундуке, эта женщина лежала бы у тебя в алькове.

— О брат!

— Никаких там “о брат”: обыкновенного слугу подкупают за десять экю, хорошего — за сто, отличного — за тысячу, самого расчудесного — за три тысячи. Ну, представим себе феникса среди слуг, возмечтаем о божестве верности, и за двадцать тысяч экю — клянусь папой! — он будет твоим. Таким образом, у тебя остается сто тридцать тысяч ливров, чтобы оплатить феникса среди женщин, которого тебе поставит феникс среди слуг. Анри, друг мой, ты просто дурак.

— Анн, — со вздохом произнес Анри, — есть люди, которые не продаются, есть сердца, которых не купить и королю.

Анн задумался.

— Хорошо, согласен, — сказал он. — Но нет таких, которые не отдались бы кому-нибудь.

— Это другое дело!

— И что же ты сделал для того, чтобы эта бесчувственная красавица отдала тебе свое сердце?

— Я убежден, Анн, что сделал все возможное.

— Послушайте, граф дю Бушаж, да вы просто спятили! Перед вами женщина, которая скорбит, сидит взаперти, плачет, а вы становитесь еще печальнее, замкнутее, проливаете еще больше слез, то есть оказываетесь еще скучнее, чем она! Право же, вы распространялись тут насчет пошлых способов ухаживания, а сами ведете себя не лучше квартального. Она одинока — бывайте с нею почаще: она печальна — будьте веселы, она кого-то оплакивает — утешьте ее и замените покойного.

— Невозможно, брат.

— А ты пробовал?

— Зачем?

— Да хотя бы затем чтобы попробовать. Ты же говоришь, что влюблен?

— Нет слов, чтобы выразить мою любовь.

— Ну, так через две недели она станет твоей любовницей.

— Брат!

— Даю тебе слово Жуаеза. Надеюсь, ты не отчаялся?

— Нет, ибо никогда не надеялся.

— В котором часу ты с ней видишься?

— В котором часу я с ней вижусь?

— Ну да.

— Я же говорил тебе, что никогда не вижу ее.

— Никогда?

— Никогда.

— Даже через окно?

— Даже через окно.

— Это надо прекратить. Есть у нее любовник?

— Я не видел, чтобы порог ее дома когда-либо переступал мужчина, за исключением этого Реми, о котором я тебе рассказывал.

— Что представляет собой ее дом?

— Три этажа, крыльцо с одной ступенькой, над окном второго этажа — терраса.

— Можно проникнуть в дом через эту террасу?

— Она не соприкасается с другими домами.

— А что напротив дома?

— Другой, довольно похожий дом, только, кажется, повыше.

— Кто в нем живет?

— Какой-то буржуа.

— Добродушный или злыдень?

— Добродушный: иногда я слышу, как он смеется.

— Купи у него дом.

— А кто тебе сказал, что он продается?

— Предложи ему двойную цену.

— А если дама увидит меня там?

— Ну так что же?

— Она опять исчезнет. Если же я не буду показываться, то надеюсь, что рано или поздно опять увижу ее…

— Ты увидишь ее сегодня же вечером.

— Я?

— Пойди и стань под ее балконом в восемь часов.

— Я и буду там, как бываю ежедневно, но, как и в другие дни, без всякой надежды.

— Кстати, скажи мне точный адрес.

— Между воротами Бюсси и дворцом Сен-Дени, почти на углу улицы Августинцев, шагах в двадцати от большой гостиницы под вывеской “Меч гордого рыцаря”.

— Отлично, в восемь увидимся.

— Что ты собираешься делать?

— Увидишь, услышишь. А пока возвращайся домой, оденься как можно наряднее, надень самые дорогие украшения, надуши волосы самыми тонкими духами: нынче же вечером ты вступишь в эту крепость.

— Бог да услышит тебя, брат!

— Анри, когда Бог не слышит, дьявол навострит ухо. Я покидаю тебя, меня ждет моя любовница, то есть, я хочу сказать — любовница господина де Майена. Клянусь папой! Ее-то уж нельзя назвать недотрогой.

— Брат!

— Прости, ты ведь полон возвышенных чувств. Я не сравниваю этих двух дам, будь уверен, хотя, судя по твоим рассказам, я предпочитаю свою или, вернее, нашу с Майеном. Но она меня ждет, а я не хочу заставлять ее ждать. Прощай, Анри, до вечера!

Братья пожали друг другу руки.

Один, пройдя шагов двести, подошел к красивому дому в готическом стиле, неподалеку от паперти Нотр-Дам, смело поднял и с шумом опустил дверной молоток.

Другой молча углубился в одну из улочек, ведущих к зданию суда.

Во время беседы, которую мы только что пересказали, спустилась ночь, окутывая влажной туманной пеленой город, столь шумный еще два часа назад.

Сальсед умер, и зрители разошлись по домам. На улицах видны были лишь небольшие, стоявшие там и сям кучки людей, вместо сплошной цепи любопытных, которые днем сходились в одно и то же место.

До самых отдаленных от Гревской площади кварталов еще доходили эти отдельные всплески человеческих волн: недаром в самом центре так долго царило бурное волнение.

Так, например, обстояло дело у ворот Бюсси, куда мы должны сейчас перенестись, чтобы не терять из виду кое-кого из действующих лиц, уже выведенных нами в начале этого повествования, а также чтобы познакомиться с новыми: в этом конце города шумел, словно улей на закате солнца, некий дом, выкрашенный в розовую краску и вдобавок расписанный белой и голубой. Дом именовался “Меч гордого рыцаря”, но представлял собой всего-навсего гостиницу, — правда, огромных размеров, — недавно построенную в этом квартале. В те времена в Париже не было ни одной более или менее приличной гостиницы, на которой не красовалась бы пышная вывеска. Вывеска “Меч гордого рыцаря” и являлась тем дивным фасадным украшением, призванным удовлетворить все вкусы и привлечь к себе все симпатии.