На карнизе была изображена битва какого-то архангела или святого с драконом, извергающим, подобно чудовищу Ипполита, целые потоки пламени и дыма. Художник, воодушевленный и героическими, и в то же время благочестивыми чувствами, дал в руки своему вооруженному до зубов гордому рыцарю не меч, а громадный крест, которым тот лучше, чем самым острым кинжалом, разрубал несчастного дракона на две кровоточащие половины.

На заднем плане этой вывески или, вернее, картины, ибо она вполне заслуживала такого наименования, видны были многочисленные свидетели сражения, воздевавшие руки к небу, с которого ангелы осеняли шлем гордого рыцаря лавровыми и пальмовыми ветвями.

Наконец, на самом переднем плане художник, стремясь доказать, что ни один жанр ему не чужд, изобразил груды тыкв, гроздья винограда, майских жуков, ящериц, улитку на розе и даже двух кроликов, белого и серого, которые, несмотря на различие в цвете (что могло указывать на различие в убеждениях), оба чесали себе нос, вероятно, выражая этим радость по случаю славной победы, одержанной гордым рыцарем над сказочным драконом, являвшимся не кем иным, как самим Сатаной.

Во всяком случае, если хозяин гостиницы не оказался чрезмерно требовательным, он должен был быть вполне удовлетворен добросовестностью художника. Тот действительно использовал все предоставленное ему пространство: если бы потребовалось пририсовать какого-нибудь жалкого клеща, места на картине уже не хватило бы.

Теперь, как это ни огорчительно, добросовестность историка вынуждает нас сделать одно признание. Эта роскошная вывеска отнюдь не доказывала, что кабачок, подобно ей, был в хорошие дни полон народу. Напротив, по причинам, которые мы сейчас изложим и которые, надеемся, будут поняты читателями, в гостинице “Меч гордого рыцаря” не только временами, но почти всегда было много свободных мест.

Между тем заведение, как сказали бы в наши дни, было просторное и удобное: над четырехугольным строением, прочно сидевшим на широком фундаменте, поверх вывески горделиво высились четыре башенки, в каждой из которых имелась восьмиугольная комната. Правда, все это было сооружено из досок, однако имело вид кокетливый и несколько таинственный, как и полагается каждому дому, который должен прийтись по вкусу и мужчинам, и, в особенности, женщинам. Но в том-то и коренилось зло.

Всем угодить невозможно.

Однако г-жа Фурнишон, хозяйка “Меча гордого рыцаря”, не разделяла этого мнения. И соответственно своим взглядам на вещи она убедила своего супруга оставить забавное заведение на улице Сент-Оноре, где они до того времени прозябали, и заняться верчением вертелов и откупориванием бутылок на благо влюбленным парочкам перекрестка Бюсси и многих других парижских кварталов. К несчастью для притязаний г-жи Фурнишон, ее гостиница была расположена слишком близко от Пре-о-Клер, так что в “Меч гордого рыцаря” являлись, привлеченные близким соседством и пышной вывеской, многочисленные парочки, намеревающиеся вступить в поединок, а другим парочкам, настроенным менее воинственно, приходилось избегать бедной гостиницы, словно чумы, — так опасались они шума и лязга шпаг. Влюбленные — народ мирный, они не любят, чтобы им мешали, так что в башенках, предназначенных для любовных свиданий, приходилось устраивать на ночлег всяких вояк, а купидоны, изображенные на деревянных панно тем же художником, который нарисовал вывеску, оказались украшены усами и другими более или менее пристойными атрибутами: тут уж поработали углем завсегдатаи гостиницы.

Поэтому г-жа Фурнишон — до сей поры, по правде сказать, не без основания считала, что вывеска принесла их заведению несчастье, и утверждала, что следовало положиться на ее опыт и нарисовать над входом вместо гордого рыцаря и гнусного, всех отталкивающего дракона, например, розовый куст любви, с пышными сердцами вместо цветов: тогда все нежные души обязательно избрали бы ее гостиницу своим убежищем.

К несчастью, мэтр Фурнишон, не желая признаваться, что он раскаивается в своей идее и что эта идея оказалась столь пагубной для его вывески, не считался с замечаниями своей хозяйки и, пожимая плечами, заявлял, что он, бывший пехотинец г-на Данвиля, естественно, должен вербовать своих клиентов в военной среде. Он добавлял, что рейтар, у которого только и мыслей — как бы выпить, пьет за шестерых влюбленных и что, даже если он заплатит лишь половину того, что должен по счету, это все же выгоднее: ведь даже самые расточительные любовники не заплатят столько, сколько три рейтара вместе. К тому же, заключал он, вино — вещь более нравственная, чем любовь.

При этих его словах г-жа Фурнишон, в свою очередь, пожимала плечами, достаточно пухлыми, чтобы злые языки считали себя вправе сомневаться в добропорядочности ее воззрений на нравственность.

Так в семействе Фурнишонов и царил разлад, а супруги прозябали на перекрестке Бюсси, как прозябали они на улице Сент-Оноре, но вдруг некое непредвиденное обстоятельство изменило положение и дало восторжествовать взглядам мэтра Фурнишона, к вящей славе достойной вывески, где нашли себе место представители всех царств природы.

За месяц до казни Сальседа, после очередных военных учений, проходивших в Пре-о-Клер, г-жа Фурнишон и ее супруг сидели, как обычно, каждый в одной из угловых башенок своего заведения. Делать им было нечего, и они были погружены в хладную задумчивость, так как все столики и все комнаты в гостинице “Меч гордого рыцаря” стояли незанятыми.

В тот день на “Розовом кусте любви” не расцвел ни один цветок.

В тот день “Меч гордого рыцаря” наносил холостые удары.

Итак, супруги горестно взирали на поле, на солдат, только что закончивших учения и готовящихся погрузиться на паром у Нельской башни и вернуться в Лувр. Глядя на них и жалуясь на деспотизм военачальника, заставляющего возвращаться в кордегардию солдат, которым, несомненно, хотелось пить, они заметили, что капитан пустил свою лошадь рысью и в сопровождении одного ординарца поскакал к воротам Бюсси.

Минут через десять этот горделиво гарцевавший на белом коне офицер в шляпе с плюмажем и при шпаге в золоченых ножнах, торчавшей из-под прекрасного плаща фландрского сукна, поравнялся с гостиницей. Но ехал он не в гостиницу и потому намеревался уже миновать ее, даже не взглянув на вывеску, ибо, казалось, он думал о чем-то очень важном, когда мэтр Фурнишон, чье сердце сжималось при мысли, что в этот день никто так и не сделает ему почина, высунулся из своей башенки и сказал:

— Смотри, жена, конь-то какой чудесный!

На что г-жа Фурнишон, как опытная хозяйка гостиницы, сразу же нашлась:

— А всадник-то каков, всадник!

Капитан, видимо, неравнодушный к похвале, откуда бы она ни исходила, поднял голову, словно внезапно очнувшись от сна. Он увидел хозяина, хозяйку, их заведение, придержал лошадь и подозвал ординарца.

Затем, все еще сидя на коне, он очень внимательно оглядел и дом, и все что его окружало.

Фурнишон, прыгая через две ступеньки, буквально скатился с лестницы и теперь стоял у дверей и мял в руках сдернутый с головы колпак.

Капитан, поразмыслив несколько секунд, спешился.

— Что, здесь у вас никого нет? — спросил он.

— В настоящий момент нет, сударь, — ответил хозяин, страдая от столь унизительного признания.

И он уже собирался прибавить: “Но это редкий случай”. Однако г-жа Фурнишон была, как почти все женщины, гораздо проницательнее мужа. Поэтому она и поторопилась крикнуть из своего окна:

— Если вы, сударь, ищите уединения, вам у нас будет очень хорошо.

Всадник поднял голову и, выслушав столь приятный ответ, увидел теперь и весьма приятное лицо. Он, в свою очередь, сказал:

— В настоящий момент — да, именно этого я и ищу, хозяюшка.

Госпожа Фурнишон тотчас же устремилась навстречу посетителю, говоря про себя: “На этот раз почин кладет “Розовый куст любви”, а не “Меч гордого рыцаря”.

Капитан, привлекший внимание супругов Фурнишон, заслуживает также внимания читателя. Это был человек лет тридцати пяти, которому можно было дать двадцать восемь — так следил он за своей внешностью. Он был высокого роста, хорошо сложен, с тонкими, выразительными чертами лица. Хорошо приглядевшись к нему, может быть, и удалось бы обнаружить в его величавости некоторую аффектацию. Но величавость — наигранная или нет — у него все же была. Он бросил своему спутнику поводья великолепного коня, нетерпеливо бившего копытом о землю, сказав при этом: