Монкрабо сошел вниз и минут через пять вернулся со свечой, которую хотел было передать Сент-Малину.

— Нет-нет, — воскликнул тот, — подержите ее: мне, возможно, понадобятся обе руки.

И Сент-Малин сделал шаг вперед, намереваясь войти в башенку.

— Всех вас, сколько вас тут есть, — сказал Эрнотон, — я призываю в свидетели того, что меня недостойнейшим образом оскорбляют и без какого-либо основания применяют ко мне насилие, а посему, — тут Эрнотон в мгновение ока обнажил шпагу, — а посему я всажу этот клинок в грудь первому, кто сделает шаг вперед.

Взбешенный Сент-Малин тоже решил взяться за шпагу, но не успел и наполовину вытащить ее из ножен, как у самой его груди сверкнуло острие шпаги Эрнотона.

Сент-Малин как раз шагнул вперед; поэтому Эрнотону даже не пришлось сделать выпад или вытянуть руку — его противник и без того ощутил прикосновение холодной стали и, словно раненый бык, отпрянул, не помня себя от ярости.

Тотчас Эрнотон шагнул вперед так же стремительно, как отпрянул его противник, и грозная шпага снова уперлась в грудь Сент-Малина.

Сент-Малин побледнел: стоило только Эрнотону слегка надавить на клинок — и он был бы пригвожден к стене.

— Вы заслуживаете тысячу смертей за вашу дерзость, — сказал Эрнотон. — Но меня связывает та присяга, о которой вы только что упомянули, — и я вас не трону. Дайте мне дорогу. — Он отступил на шаг, чтобы удостовериться, выполнят ли его приказ, и сказал, сопровождая свои слова величественным жестом, который сделал бы честь любому королю:

— Расступитесь, господа! Идемте, сударыня! Я отвечаю за все!

Тогда на пороге башенки показалась женщина, голова которой была скрыта капюшоном, а лицо спрятано под густой вуалью; вся дрожа, она вязла Эрнотона под руку.

Молодой человек вложил шпагу в ножны и, видимо, уверенный, что ему уже нечего опасаться, гордо прошел через переднюю, где теснились его товарищи, встревоженные и в то же время любопытствующие.

Сент-Малин, которому острие шпаги слегка поцарапало грудь, отступил до нижней площадки лестницы; он задыхался — так его распалило заслуженное оскорбление, только что нанесенное ему в присутствии товарищей и незнакомой дамы.

Он понял, что все — и пересмешники, и серьезные люди — объединятся против него, если спор между ним и Эрнотоном останется неразрешенным; уверенность в этом толкнула его на отчаянный шаг.

В ту минуту, когда Эрнотон проходил мимо него, он выхватил кинжал.

Хотел ли он убить Эрнотона? Или же хотел совершить именно то, что совершил? Это невозможно выяснить, не проникнув в мрачные мысли этого человека, в которых сам он, быть может, не мог разобраться в минуту ярости.

Как бы там ни было, он направил свой кинжал на поравнявшуюся с ним пару; но вместо того чтобы вонзиться в грудь Эрнотона, лезвие рассекло шелковый капюшон герцогини и перерезало один из шнурков, придерживавших маску.

Маска упала наземь.

Сент-Малин действовал так быстро, что в полумраке никто не мог уловить его движения, никто не мог ему помешать.

Герцогиня вскрикнула. Она осталась без маски и к тому же почувствовала, как вдоль ее шеи скользнуло лезвие кинжала, которое, однако, не ранило ее.

Встревоженный криком герцогини, Эрнотон оглянулся, а Сент-Малин тем временем успел поднять маску, вернуть ее незнакомке и при свете свечи, которую держал Монкрабо, увидеть ее уже ничем не защищенное лицо.

— Так, — протянул он насмешливо и дерзко, — оказывается, это та красавица, которая сидела в носилках; поздравляю вас, Эрнотон, вы малый не промах!

Эрнотон остановился и уже выхватил было шпагу, сожалея о том, что слишком рано вложил ее назад в ножны; но герцогиня увлекла его за собой к лестнице, шепча ему на ухо:

— Идемте, идемте, господин де Карменж, умоляю вас!

— Я еще увижусь с вами, господин де Сент-Малин, — пообещал Эрнотон, удаляясь, — и будьте спокойны, вы поплатитесь за эту подлость, как и за все прочие.

— Ладно, ладно! — ответил Сент-Малин. — Ведите ваш счет, я веду свой. Когда-нибудь мы подведем итоги.

Карменж слышал эти слова, но даже не обернулся; он был всецело занят герцогиней.

Внизу уже никто не мешал ему пройти: те из его товарищей, которые не поднялись в башенку, несомненно, втихомолку осуждали насильственные действия своих товарищей.

Эрнотон подвел герцогиню к ее носилкам, возле которых стояли на страже двое слуг.

Дойдя до носилок и почувствовав себя в безопасности, герцогиня пожала Эрнотону руку и сказала:

— Сударь, после того, что произошло сейчас, после оскорбления, от которого, несмотря на всю вашу храбрость, вы не смогли меня оградить и которое здесь неминуемо повторилось бы, мы не можем больше встречаться в этом месте; прошу вас, поищите где-нибудь поблизости дом, который можно было бы купить или нанять весь, целиком; в скором времени, будьте покойны, я дам вам знать о себе.

— Прикажите проститься с вами, сударыня? — спросил Эрнотон, почтительно кланяясь в знак повиновения данным ему приказаниям, слишком лестным для его самолюбия, чтобы он стал возражать против них.

— Нет еще, господин де Карменж, нет еще; проводите мои носилки до моста, а то я боюсь, как бы этот негодяй, узнавший во мне даму, сидевшую в носилках, и не подозревающий, кто я, не пошел за нами следом и не узнал бы таким образом, где я живу.

Эрнотон повиновался; но никто их не выслеживал.

У Нового моста, тогда вполне заслуживавшего это название, так как зодчий Дюсерсо перебросил его через Сену, — у Нового моста герцогиня поднесла свою руку к губам Эрнотона и сказала:

— Теперь, сударь, ступайте.

— Осмелюсь ли спросить, сударыня, когда я снова увижу вас?

— Это зависит от того, как скоро вы выполните мое поручение, и это будет для меня мерилом вашего желания снова увидеть меня.

— О! Сударыня, в таком случае можете на меня положиться!

— Отлично! Ступай, мой рыцарь!

И герцогиня вторично протянула Эрнотону руку для поцелуя; затем она продолжила путь.

“Как странно в самом деле, — подумал молодой человек, поворачивая назад, — я, несомненно, нравлюсь этой женщине, и, однако, она нимало не тревожится о том, убьет или не убьет меня этот головорез Сент-Малин”.

Легкое досадливое движение плеч показало, что он должным образом оценил эту беспечность. Но он тотчас постарался переубедить себя, так как эта первоначальная оценка отнюдь не льстила его самолюбию.

“Ах, — сказал себе Эрнотон, — бедная женщина была так взволнована! К тому же боязнь погубить свою репутацию у женщин — в особенности у принцесс — сильнее всех других чувств. А ведь она принцесса”, — прибавил он, самодовольно улыбаясь.

Поразмыслив, Эрнотон принял второе толкование, как наиболее лестное для него. Но это приятное чувство не могло изгладить памяти о нанесенном ему оскорблении. Поэтому он тотчас пошел назад в гостиницу, дабы никто не имел оснований предположить, будто он испугался возможных последствий этого спора.

Разумеется, Эрнотон твердо решил нарушить приказы и все клятвы, какие бы они ни были, и при первом слове, которое Сент-Малин скажет, или при первом движении, которое он сделает, уложить его на месте.

Любовь и самолюбие, оскорбленные одновременно, пробудили в нем такую безудержную отвагу, так воодушевили его, что он, несомненно, мог бы бороться с десятью противниками сразу.

Эта решимость сверкала в его глазах, когда он ступил на порог “Меча гордого рыцаря”.

Госпожа Фурнишон, со страхом ожидавшая его возвращения, вся дрожа, стояла у двери.

Увидев Эрнотона, она утерла глаза, словно долго плакала перед тем, и принялась, обеими руками обняв молодого человека за шею, просить у него прощения, несмотря на уговоры своего супруга, утверждавшего, что, поскольку его жена ни в чем не повинна, ей незачем вымаливать прощение.

Славная трактирщица не была столь непривлекательна, чтобы Эрнотон мог долго на нее сердиться, даже если бы у него были основания для недовольства. Поэтому он заверил г-жу Фурнишон, что не питает к ней никакой злобы и что только ее вино всему причиной.