— Зачем? — удивленно спросил Сент-Малин.

— Поручение нами выполнено, а у нас есть о чем поговорить. Место для такого разговора здесь, по-моему, вполне подходящее.

— Пожалуйста, сударь, — сказал Сент-Малин, по примеру своего спутника спешиваясь с лошади.

Эрнотон подошел к нему и сказал:

— Вы сами знаете, сударь, что, пока мы были в пути, вы без всякого вызова с моей стороны и нисколько себя не стесняя — словом, без всяких оснований, — тяжко оскорбляли меня. Более того: вы хотели заставить меня обнажить шпагу в самый неподходящий момент, и я вынужден был отказаться. Но сейчас момент самый подходящий, и я к вашим услугам.

Сент-Малин выслушал эту речь с мрачным видом и насупившись. Но странное дело! Бурный порыв ярости, захлестнувший было Сент-Малина и унесший его за все дозволенные пределы, схлынул. Сент-Малину больше не хотелось драться.

Он поразмыслил, и здравое суждение возобладало: он понимал, в каком невыгодном положении находится.

— Сударь, — сказал он после короткой паузы, — когда я оскорблял вас, вы в ответ оказывали мне услуги. Поэтому теперь я не смог бы разговаривать с вами, как тогда.

Эрнотон нахмурился:

— Да, но вы еще верите в то, что недавно говорили.

— Почем вы знаете?

— Потому что все ваши слова были подсказаны завистью и злобой. С тех пор прошло часа два, а за это время зависть и злоба не могли иссякнуть в вашем сердце.

Сент-Малин покраснел, но не возразил ни слова в ответ. Эрнотон выждал немного и продолжал:

— Если король предпочел вам меня, значит, мое лицо ему больше понравилось; если я не упал в Бьевру, то потому, что лучше вас езжу верхом; если я не принял вашего вызова в ту минуту, когда вам вздумалось бросить его мне, значит, я рассудительнее вас; если пес того человека меня не укусил, то потому, что я предусмотрительнее. Наконец, если я настаиваю сейчас, чтобы вы вняли мне и обнажили шпагу, значит, у меня больше подлинного чувства чести, а если вы станете колебаться — берегитесь: я скажу, что я и храбрее вас.

Сент-Малин дрожал всем телом, глаза его метали молнии. Все дурные качества, о которых говорил Эрнотон, одно за другим накладывали отпечаток на его мертвенно-бледное лицо. При последних словах, произнесенных его спутником, он как бешеный выхватил из ножен шпагу.

Эрнотон уже стоял перед ним со шпагой в руке.

— Послушайте, сударь, — сказал Сент-Малин, — возьмите обратно свои последние слова. Они лишние, вы должны признать это, ибо достаточно хорошо меня знаете, — вы же сами говорили, что на родине мы живем на расстоянии двух лье друг от друга. Возьмите их обратно. Вам должно быть вполне достаточно моего унижения. Зачем вам меня бесчестить?

— Сударь, — сказал Эрнотон, — я никогда не поддаюсь порывам гнева и говорю лишь то, что хочу сказать. Поэтому я не стану брать свои слова назад. Я тоже достаточно щепетилен. При дворе я человек новый и не хочу краснеть каждый раз, как мы с вами будем встречаться. Пожалуйста, скрестим шпаги не только ради моего, но и ради вашего спокойствия.

— О милостивый государь, я дрался одиннадцать раз, — произнес Сент-Малин с мрачной улыбкой, — и из одиннадцати моих противников двое погибли. Полагаю, вы и это знаете?

— А я, сударь, никогда еще не дрался, — ответил Эрнотон, — так как не было подходящего случая. Теперь он представился, хотя я и не искал его, и, по мне, он вполне подходящий, так что я хватаюсь за него. Что ж, я жду вас, милостивый государь.

— Послушайте, — сказал Сент-Малин, покачав головой, — мы с вами земляки, оба состоим на королевской службе, не будем же ссориться. Я считаю вас достойным человеком, я бы даже протянул вам руку, если бы это не было для меня почти невозможно. Что делать, я показал себя перед вами таким, каков я есть — уязвленным до глубины души. Это не моя вина. Я завистлив — и ничего не могу с собой поделать. Природа создала меня в недобрый час. Господин де Шалабр, или господин де Монкрабо, или господин де Пенкорнэ не вывели бы меня из равновесия. Но ваши качества вызвали во мне горькое чувство. Пусть это утешит вас — ведь моя зависть бессильна, и, к моему величайшему сожалению, ваши достоинства при вас и останутся. Итак, на этом мы покончим, не так ли, сударь? По правде говоря, я буду невыносимо страдать, когда вы станете рассказывать о причине нашей ссоры.

— Никто о нашей ссоре не узнает, сударь.

— Никто?

— Нет, ибо, если мы будем драться, я вас убью или умру сам. Я не из тех, кому не дорога жизнь. Наоборот, я ее очень ценю. Мне двадцать три года, и я из хорошего рода, я не совсем бедняк, я надеюсь на себя и на будущее, и, будьте покойны, я стану защищаться, как лев.

— Ну, а мне, тридцать лет, и, в противоположность вам, жизнь мне опостылела, ибо я не верю ни в будущее, ни в себя самого. Но как ни велико мое отвращение к жизни, как ни мало я верю в счастье, я предпочел бы с вами не драться.

— Значит, вы готовы извиниться передо мной? — спросил Эрнотон.

— Нет, я уже довольно говорил, довольно извинялся. Если вам этого недостаточно — тем лучше; вы перестанете быть выше меня.

— Однако должен заметить вам, сударь, что мы оба гасконцы и, если мы таким образом прекратим свою ссору, над нами все станут смеяться.

— Этого-то я и жду, — сказал Сент-Малин.

— Ждете?..

— Человека, который стал бы смеяться. О, какое это было бы приятное ощущение!

— Значит, вы отказываетесь от поединка?

— Я не желаю драться — разумеется, с вами.

— После того как сами же меня вызывали?

— Не могу отрицать.

— Ну а если, милостивый государь, терпение мое иссякнет и я наброшусь на вас со шпагой?

Сент-Малин судорожно сжал кулаки.

— Ну что ж, тем лучше, — сказал он, — я далеко отброшу свою шпагу.

— Берегитесь, сударь, тогда я все же ударю вас, но не острием.

— Хорошо, ибо в этом случае у меня появится причина для ненависти, и я вас смертельно возненавижу. Затем, в один прекрасный день, когда вами овладеет душевная слабость, я поймаю вас, как вы меня сейчас поймали, и в отчаянии убью.

Эрнотон вложил шпагу в ножны.

— Странный вы человек, и я жалею вас от души.

— Жалеете меня?

— Да, вы, должно быть, ужасно страдаете.

— Ужасно.

— Вы, наверно, никогда никого не любили?

— Никогда.

— Но ведь есть же у вас какие-нибудь страсти?

— Только одна.

— Вы уже говорили мне — зависть.

— Да, а это значит, что я наделен всеми страстями сразу, но это сопряжено для меня с невыразимым стыдом и злосчастьем: я начинаю обожать женщину, как только она полюбит другого; я люблю золото, когда его трогает чужая рука; я жажду славы, когда она дается другому. Я пью, чтобы разжечь в себе злобу, то есть чтобы она внезапно обострилась, если уснула во мне, чтобы она вспыхнула и загорелась, как молния. О да, да, вы верно сказали, господин де Карменж, я глубоко несчастен.

— И вы никогда не пытались стать лучше? — спросил Эрнотон.

— Мне это не удалось.

— На что же вы надеетесь? Что вы намерены делать?

— Что делает ядовитое растение? На нем цветы, как и на других, и кое-кто извлекает из них пользу. Что делают медведь, хищная птица? Они нападают. Но некоторые дрессировщики обучают их, и они помогают им на охоте. Вот что я такое и чем я, вероятно, буду в руках господина д’Эпернона и господина де Луаньяка до того дня, когда они скажут: это растение — вредоносное, вырвем его с корнем; это животное взбесилось, надо его прикончить.

Эрнотон немного успокоился.

Теперь Сент-Малин уже не вызывал в нем гнева, но стал для «его предметом изучения. Он ощутил нечто вроде жалости к этому человеку, у которого стечение обстоятельств вызвало столь необычные признания.

— Большая жизненная удача — а вы благодаря своим качествам можете ее достичь — исцелит вас, — сказал он. — Развивайте заложенные в вас побуждения, господин де Сент-Малин, и вы преуспеете на войне и в политической интриге. Тогда, достигнув власти, вы станете меньше завидовать.