Там меня ожидало большое огорчение: моя договоренность с беднягой Франческо истекла: я привез его обратно, мы находились лишь в дюжине льё от того места, где я его нанял, и он был мне больше не нужен: нам оставалось лишь провести взаиморасчеты и расстаться. Я велел ему прийти.

Славный малый, догадываясь о предстоящем разговоре, поднялся наверх с тяжелым сердцем; жизнь, которую он вел рядом со мной, хотя и несколько утомительная, во всех других отношениях была намного приятнее той, какая ожидала его в Мюнстере, и потому он был вполне расположен, как садовник графа Альмавивы, не прогонять такого хорошего хозяина.

И вот, увидев, как я достаю кошелек из кармана и считаю дни, проведенные нами вместе, он отвернулся, чтобы скрыть от меня слезы, вскоре превратившиеся в рыдания; тогда я подозвал его; он подошел ко мне, взял меня за руку и стал умолять, чтобы я оставил его при себе в качестве слуги, причем он был готов последовать за мной повсюду — в Италию, во Францию, хоть на край света; к несчастью, Франческо, который был превосходным проводником в Мюнстере, стал бы чрезвычайно плохим грумом в Париже; к тому же на меня легла бы слишком большая ответственность за то, что я оторвал этого ребенка от его семьи и от его гор; поэтому, хотя в душе я очень склонялся к его просьбе, мне пришлось проявить твердость и отказать ему.

Он провел со мною тридцать три дня: при цене, на которую мы условились, его плата составила шестьдесят шесть франков; я добавил к ним четырнадцать франков чаевых, чтобы довести сумму до восьмидесяти, и положил на стол четыре луидора. Такого количества золота бедный малый не видел за всю свою жизнь; тем не менее он направился к дверям, не взяв эти деньги; я окликнул его и спросил, почему он оставляет предназначенную ему сумму. Тогда он обернулся и, всхлипывая, произнес: "Если вы позволите, сударь, завтра я провожу вас в Симплон и вернусь, сидя верхом позади кучера; когда же придет момент расставания, у вас будет время вручить мне деньги…" Я знаком дал ему понять, что согласен, и он ушел, немного утешившись.

И в самом деле, на следующий день Франческо проводил меня до первой почтовой станции: прибыв туда, мы обнялись, затем он, обливаясь слезами, вернулся в Бриг, а я продолжил путь, погрузившись в раздумья и загрустив.

Я рекомендую этого парня путешественникам, направляющимся к перевалу Фурка: это прекрасный малый, наделенный неукоснительной порядочностью и неутомимой энергией; они найдут его в Мюнстере: находясь там, он написал, или, скорее, попросил написать мне полгода назад письмо; его знают там под немецким именем Франц и под итальянским — Франческо.

Ганнибал и Карл Великий, подобно Бонапарту, перешли через Альпы и почти завоевали Италию, но за ними, стирая следы их перехода, сомкнулись горные ущелья, покрылись снегом вершины гор Мон-Женевр и Малого Сен-Бернара, и сменившие потомков этих воителей поколения, не обнаруживая никаких иных признаков дороги, по которой они шли, кроме тех, что сохранились лишь в местных преданиях и в народной памяти, начали сомневаться в этих чудесах и чуть ли не оспаривать существование богов, которые их совершили. Бонапарт не пожелал, чтобы такое случилось и с ним, и, дабы почитание его воинских подвигов не претерпело губительных последствий забвения и не пострадало от посягательств сомнения, привязал Италию к Франции, словно рабыню к ее госпоже; он протянул цепь сквозь горы и первое ее звено прикрепил к руке Женевы, своей новой дочери, а последнее — к ноге Милана, нашего старого завоевания: эта память о нашем вторжении в Италию, эта цепь, позолоченная торговлей, этот путь, намеченный переходом наших армий и проторенный пятой исполина, — Симплонская дорога.

Эта дорога, ставшая соперницей той, что проложили Тиберий Нерон, Юлий Цезарь и Домициан, дорога, которую три тысячи рабочих прокладывали ежедневно в течение трех лет и которая круто поднимается вверх по склонам гор, преодолевает пропасти и прорезает скалы, начинается в Глисе, оставляет слева Бриг и идет вверх по заметному для глаза, но почти неощутимому при ходьбе уклону вплоть до перевала Симплон, то есть на протяжении шести льё; но не нам, а составителям путеводителей следует указывать, сколько мостов по ней придется перейти, сколько тоннелей миновать, сколько акведуков преодолеть; мы с тем большей легкостью отказываемся делать это, что никакое описание не может дать и отдаленного представления о зрелище, открывающемся там на каждом шагу, о том, как резко контрастируют и вместе с тем гармонично сочетаются между собой долины Гантера и Сальтины, и о водопадах, которые отражаются в зеркалах ледников, ибо, по мере того как вы поднимаетесь вверх, растительность и всякие иные проявления жизни исчезают. Эти вершины не были созданы для заурядных людей и обычных животных: только гений мог сюда подняться, только орел мог здесь жить; и потому деревня Симплон, это свидетельство рукотворной победы долины над горами, убогая по виду, растянулась, будто оцепеневшая змея, по голому и дикому плоскогорью: ни одно дерево не укрывает это селение, ни один цветок не украшает его, ни одно стадо не вносит в него оживление — все приходится доставлять сюда снизу, и возрождение жизни, оживление природы можно увидеть, лишь спустившись по тому или другому склону перевала; что же касается его вершины, то это область ледников и снегов, это дворец зимы, это царство смерти.

Почти сразу за деревней Симплон вы начинаете спускаться вниз, и, вследствие естественного зрительного эффекта, этот спуск кажется более крутым, чем подъем; к тому же он значительно усложняется из-за горных складок: дорога то резко поворачивает возле острых выступов, то тысячью плавных витков, насколько хватает глаз, огибает горы и кажется сказочным змеем, кольцом охватившим землю. Вначале на пути у вас оказывается тоннель Альгаби, самый длинный и самый красивый из всех: он проходит сквозь двести пятнадцать футов гранита и выводит к долине Гондо, этому божественному шедевру ужасающей декорации, которую ни одна кисть не может изобразить, ни одно перо описать, ни один рассказ передать; это узкий и гигантский проход в аду; в тысяче футов под дорогой — горный поток, в двух тысячах футов над головой — небо; расстояние от дороги до реки Довериа так велико, что до вас еле доносится шум воды, хотя видно, как поток яростно пенится на скалах, образующих дно долины; затем вдруг перед вами предстает легкий мост воздушной конструкции, переброшенный от одной горы к другой, словно каменная радуга; через несколько шагов он приводит к тоннелю Гондо длиной в семьсот шагов, освещенному через два проема. Напротив одного из них можно прочесть слова, написанные рукой, которая привыкла высекать даты на граните:

JEREITALO MDCCCV .[60]

Человек, начертавший их, верил, что не с его рождения и не с его бегства, как это было с Иисусом Христом и Магометом, а с его победы начнется для Италии новая эра.

Вскоре долина расширяется, воздух прогревается, грудь дышит, снова возникают кое-какие признаки растительности, а просветы между извилинами гор позволяют глазу отдохнуть при виде более спокойного горизонта. Появляется деревня с ласковым названием: это Изелле, выдвинутый вперед и почти одиноко стоящий часовой изнеженной Италии. И потому сразу за ней долина снова оказывается запертой: голые гигантские скалы смыкаются друг с другом; неосторожная дочь Ломбардии попадает в плен у выхода из ущелья и не может преодолеть его; на пути, по которому она идет, находится еще один тоннель, предпоследний на этой дороге; он проходит по краю огромной гранитной глыбы, и вершина этой черной громады выделяется на фоне небесной лазури, середина — на фоне зеленого покрова холмов, а основание — на фоне белой пены водопадов. Этот тоннель хочется поскорее миновать, и то ли так кажется, то ли действительно атмосфера меняется у выхода из него, но навстречу вам устремляются теплые порывы ветра из Италии; горы с обеих сторон раздвигаются, появляются плоскогорья, и на этих плоскогорьях, наподобие лебедей, греющихся на солнце, глазу начинают открываться группы белых домов с плоскими крышами: это Италия, старая королева, прирожденная соблазнительница, вечная Армида, высылающая навстречу вам своих поселянок и свои цветы. Остается преодолеть еще одну реку, пройти еще один тоннель — и вот вы уже в Кре-воле, стоите на ее волшебном мосту, словно повиснув между небом и землей; под ногами у вас — город с его колокольней, перед вами — Пьемонт. А дальше, за горизонтом, Флоренция, Рим, Неаполь, Венеция — великолепные города, о которых поэты рассказали вам столько сказочных историй и от которых вас не отделяют больше никакие преграды. И тут дорога, будто утомленная своими длинными изгибами и обрадованная тем, что ей снова удалось увидеть равнину, устремляется вперед и в один прыжок преодолевает два льё, остающиеся до Домо д’Оссолы.