Дорога по-прежнему углублялась под тот же свод, в некоторых местах достигавший в высоту семисот футов. Примерно через четверть часа ходьбы — ибо шаг здесь замедляется из-за предосторожностей, которые вам приходится предпринимать, — мой проводник открыл какую-то дверь, и мы вошли в подвал, где находился источник, и, хотя вода, бившая из него, была не горячее тридцати пяти или тридцати семи градусов, пар, скопившийся в этом тесном пространстве, создавал невыносимую и даже опасную атмосферу, ибо после нее наружный воздух казался почти ледяным. Поэтому мы поспешно прикрыли дверь и, как это часто бывает, вернулись в большем восторге от пройденного пути, чем от достигнутой цели.

Так как ужин еще не был подан, я решил воспользоваться этой отсрочкой, открыл кран в ванне и, не теряя ни минуты, улегся под ним. Это было тем более удобно, что вода, поступающая сюда при температуре, принятой для ванн, не требует, чтобы ее разбавляли.

Я коротал время, пытаясь вспомнить, на каком бульваре, на каком спектакле, на каком балу мне встречалась эта женщина, так боявшаяся быть узнанной; но ее лицо затерялось в гуще таких далеких воспоминаний, что мои усилия оказались тщетными, и я еще был глубоко погружен в воспоминания, когда мне пришли сообщить, что ужин подан. Однако, рассчитывая увидеть эту женщину за столом и продолжить свои наблюдения, я, перестав напрягать память, как можно скорее оделся и последовал за тем, кто позвал меня к ужину.

Я вошел в огромный обеденный зал, где был накрыт стол, предназначенный на тридцать или сорок человек, но в тот момент занятый лишь на треть; сотрапезниками, как я уже говорил, были пять или шесть больных немцев, и два здешних монаха, из уважения к гостям присутствовавших на ужине; поприветствовав всех, как того требовал этикет, я поинтересовался, уготовано ли мне удовольствие отужинать с двумя моими соотечественниками; на это мне ответили, что, в самом деле, сначала они намеревались остаться до вечера в Пфеферсе, но затем вдруг передумали и немедленно уехали, не поев ничего, кроме бульона, который они велели принести к себе в комнату. Определенно, человеконенавистничество этих двух путешественников распространялось лишь на меня одного.

Я утешился, беседуя все время ужина с молодым швейцарским офицером, который один в этом достойном обществе говорил по-французски; сначала меня удивила чистота его речи, но он тотчас сообщил мне, что, хотя и имея честь состоять на службе у Конфедерации, он, на самом деле, мой соотечественник и прошел военное обучение еще при императоре. В течение часа, глядя на его веселое лицо и видя его прекрасный аппетит, я принимал его за туриста вроде меня и потому был чрезвычайно удивлен тем, что, когда мы встали из-за стола, к моему собеседнику подошли двое слуг, взяли его под руки и подвели к камину: его левая нога была полностью парализована.

Он сел, повернулся в мою сторону и, заметив, что я с удивлением наблюдаю за ним, грустно улыбнулся.

— Вы видите перед собой, — сказал он мне, — несчастного калеку, приехавшего в Пфеферс поправлять здоровье, которое, вероятно, ему уже не вернуть.

— Но что же с вами произошло? — спросил я его. — Вы такой молодой и такой крепкий на вид… Это пистолетный выстрел?.. Дуэль?..

— Да, дуэль с Богом, пистолетный выстрел, прогремевший из облаков.

— О! — воскликнул я. — Так вы капитан Бухвальдер?

— Увы, да!

— Так это вас поразила молния на Сентисе?

— Именно так.

— Я ведь слышал эту ужасную историю.

— И теперь видите ее героя.

— Не соблаговолите ли вы прояснить мне кое-какие подробности?

— Как прикажете.

Я присел рядом с Бухвальдером, он закурил трубку, я — свою сигару, и капитан приступил к рассказу.

— Если бы мы находились на вершине хоть какого-нибудь пригорка, а не были бы погребены в этой яме, — начал рассказывать мне капитан, — я показал бы вам Сентис: впрочем, вы без труда узнали бы его, потому что это самая высокая из трех горных вершин, высящихся на северо-западе, в нескольких льё позади озера Валензее; наибольшая ее высота составляет семь тысяч семьсот двадцать футов над уровнем моря; она отделяет кантон Санкт-Галлен от кантона Аппенцелль и с севера и востока покрыта вечными снегами и ледниками.

Республика поручила мне провести метеорологические наблюдения на разных горах Швейцарии, и двадцать девятого июня нынешнего года, в три часа утра, я в сопровождении еще десяти человек и моего слуги выехал из Альт-Санкт-Иоганна, чтобы установить геодезический знак на самой высокой вершине Сентиса. Эти десять человек несли провизию, палатку, шубу, одеяла и инструменты, самые ценные из которых я и мой слуга оставили при себе; мои проводники, привыкшие изо дня в день преодолевать гору, чтобы добраться из Санкт-Галлена в Аппенцелль, заверили меня, показывая мне дорогу, что подъем не составит для нас никакого труда; так что мы шли очень уверенно, как вдруг, проделав примерно треть пути, обнаружили, что свежий снег, выпавший несколько дней назад, полностью завалил протоптанные тропы, и потому нам предстояло продвигаться вперед наугад. Мы отважились вступить на эти пустынные скользкие склоны и с первых же шагов уяснили себе, какие опасности и испытания ждут нас на этом пути. И в самом деле, примерно через полчаса ходьбы мы заметили, что снег становится все более скользким, и нам приходилось утаптывать его, чтобы идти дальше; эта необходимая работа не только отнимала все наше время, но к тому же еще и постоянно подвергала нас все большей опасности; ведь под этим неизведанным покровом, который лег на гору, словно саван, могли скрываться, никак не давая о себе знать, горные потоки и пропасти. Бог, однако, хранил нас, и через семь часов тяжелейшего пути мы добрались до горного плато. Я сразу приказал своим проводникам разжечь большой костер, достать из корзин провизию и подкрепиться; как вы прекрасно понимаете, уговаривать их не пришлось, и они охотно подчинились; что же касается меня, то я выпил от силы стакан вина и, тревожась о том, где мне разместить свой лагерь, пошел искать площадку, благоприятную для моих наблюдений; искать мне пришлось недолго: я воткнул в центр будущей стоянки свой альпеншток и вернулся к моим спутникам, которые к этому времени уже закончили трапезу. Мы вместе вернулись к отмеченному мною месту, я велел им разгрести снег на поверхности в тридцать пять — сорок футов, затем разложил свое оборудование, полностью обосновался и, уже успокоившись по поводу своего размещения, отослал этих десять человек назад, в Альт-Санкт-Иоганн, а сам остался вместе с моим слугой Пьером Гобй: этот славный малый служил у меня уже три года и был так предан мне, что я мог положиться на него в любых обстоятельствах.

К вечеру стало заметно, что на нас опускается густой и холодный туман, настолько плотный, что радиус видимости не превышал двадцати пяти — тридцати футов.

Мгла не рассеивалась два дня и две ночи и повергла нас в такое болезненное состояние, какое вы и представить себе не можете, ведь горные и морские туманы значительно хуже дождя, ибо дождь не может проникнуть сквозь ткань палатки, тогда как туман просачивается везде, леденит кровь и окутывает все предметы мрачной и темной пеленой, обволакивающей вскоре и душу.

На третью ночь, встревоженный стойкостью этого тумана, я несколько раз вставал и изучал небо; наконец, около трех часов утра, мне показалось, что засветилось несколько звезд. Я застыл на месте, чтобы удостовериться в этом: вскоре на востоке появился бледный свет, невидимая рука отдернула занавес окружавшей меня дымки, горизонт очистился, и солнце поднялось над грядой ледников, казалось, исчезающих в его лучах. Небо оставалось таким же чистым и ясным до десяти часов утра, но затем облака снова стали собираться вокруг меня, и в течение всего дня я был погружен в этот хаос туманов; сразу же после захода солнца пары снова рассеялись, и на мгновение наступили изумительные сумерки; однако почти тотчас пространством овладела ночь, и я лег спать, надеясь, что погода на следующий день будет прекрасная.