Однако то ли испытываемое мной удовлетворение от того, что мне теперь известно, с каким противником я имею дело, то ли мое умение владеть собой не позволили присутствующим угадать по моему лицу, что в это время происходило с нижней частью моей особы; боль, которую мне причинили когти Мисуфа, даже избавила мою душу от тяжкого бремени: я добивал вовсе не слабое беззащитное существо, что было бы несправедливо, а мстил врагу, ранившему меня, и имел на это полное право; речь шла не о подлом убийстве, а о честной и законной дуэли с использованием того оружия, каким природа одарила каждого из ее участников, и в своем поражении побежденный должен был винить лишь самого себя. Я почувствовал в эту минуту, какую силу может придать в критических обстоятельствах сознание собственной правоты, и ощутил себя Геркулесом, способным задушить Немейского льва; надавив в последний раз на подушку, я с радостью почувствовал, что это усилие увенчалось полным успехом — движения подо мной прекратились и наступило спокойствие: мой противник был мертв или укрощен. В эту минуту слуга объявил, что ужин подан; случись это пятью минутами раньше, я бы погиб.

Ощущение победы в известной степени воодушевило меня, и благодаря этому я осмелился предложить руку леди Бардет. Мы миновали комнаты, по которым я уже проходил, и благополучно достигли обеденного зала. Леди Бардет усадила меня между собой и мисс Дженни, с которой я еще не решался заговорить, а сэр Томас и мисс Дина, вторая его дочь, устроились напротив нас. И хотя лицо мое после истории с Ксенофонтом оставалось красным, как пылающая головня, я все же стал понемногу приходить в себя и уже ощущал, что жар у меня стихает, как вдруг новое происшествие заставило меня снова покраснеть. Я чрезвычайно благовоспитанно поставил на самый краешек стола тарелку с супом, предложенную мне леди Бардет, но, отвечая поклоном на комплимент мисс Дины по поводу изысканности моего жилета, задел тарелку, которая тут же опрокинулась, и на меня вылился весь суп, который в ней был, — такой горячий, что никто еще не решился поднести ложку, наполненную им, ко рту. Я вскрикнул от боли: горячая жидкость залила мне брюки, просочившись даже в мои сапоги. Несмотря на то, что я сам, а также леди Бардет и мисс Дженни, поспешившие прийти мне на помощь, пытались спасти положение, используя салфетки, суп обжег меня очень сильно, и нижняя часть моего тела горела как в пекле; однако, вспомнив, какое самообладание проявил сэр Томас, когда оказалась задета его больная нога, я сдержал стоны и молча терпел пытку, в то время как вокруг раздавались сдавленные смешки дам и слуг.

Не стану рассказывать вам о моих промахах во время первой перемены блюд: ни об опрокинутом соуснике, ни о соли, рассыпанной по столу, ни о цыпленке, из уважения или коварства переданном мне для того, чтобы я его разделил на части, с чем я никак не мог справиться; все это позволяло сэру Бардету и его близким составить чрезвычайно лестное мнение о госте, которого они допустили к своему столу. Наконец, пришло время для второй перемены блюд; именно здесь меня ожидала третья череда несчастий, которые должны были стать причиной моей окончательной гибели.

В числе блюд второй перемены был подан пудинг с горящим ромом. Леди Бардет ловко передала мне одну порцию, пока пламя еще не погасло, и я, подцепив вилкой пропитанный ромом кусочек, уже поджигал его от огня, пылавшего передо мной на подносе, но в эту минуту мисс

Дина, поклявшаяся, видимо, погубить меня, обратилась ко мне с просьбой передать ей блюдо с голубями, стоявшее рядом со мной. Поспешив услужить ей, я быстро отправил в рот кусок горящего пудинга, хотя это было все равно, что положить туда раскаленные угли Порции; невозможно описать, какую муку мне пришлось испытать: глаза у меня вылезли из орбит, и я издал такой душераздирающий носовой звук, что слышать его, должно быть, было невыносимо. Наконец, вопреки моей стойкости, моему мужеству и моему стыду, я был вынужден выплюнуть на тарелку первопричину моих страданий. Сэр Томас, его жена и дочери (я это прекрасно видел) испытывали искреннее сочувствие к моему несчастью и искали средство помочь мне, ведь мой рот был полностью обожжен изнутри: кто-то предлагал оливковое масло, кто-то — воду, кто-то утверждал (и это опять была мисс Дина), что в подобных обстоятельствах лучше всего помогает белое вино. Большинство присутствующих согласилось с этим мнением. Тотчас же слуга принес мне полный стакан требуемого напитка; скорее повинуясь сказанному, чем поверив совету, я поднес стакан к губам и машинально опрокинул его содержимое в рот, и тут мне показалось, что я полил свои ожоги серной кислотой: то ли ради злой шутки, то ли по ошибке виночерпий барона прислал мне стакан крепчайшей водки. Не имея никакой привычки к крепким напиткам, я не смог проглотить это адское полоскание, однако оно обожгло мне небо и язык. Я почувствовал, что поневоле сейчас выплюну водку, так же как перед этим выплюнул пудинг, и зажал себе рот обеими руками, судорожно скрестив их на губах, но жидкость, исторгаемая естественными спазмами, с силой прорвалась сквозь мои пальцы, как сквозь сетку лейки, и обрызгала дам и все блюда, стоявшие на столе. Взрывы смеха тут же раздались со всех сторон, и тщетно сэр Томас выговаривал слугам, а леди Бардет — дочерям. Я и сам прекрасно понимал, что невозможно было удержаться от смеха, и потому страдал еще больше; от стыда лоб мой покрылся испариной, я почувствовал, как капли пота стекают по каждому моему волоску, и окончательно пал духом. Чтобы положить конец этому невыносимому потению, я достал из кармана носовой платок, забыв и не заметив, что после истории с томами Ксенофонта он весь пропитан чернилами, и вытер лицо, сразу же покрыв его черными разводами во всех направлениях. На этот раз никто уже не смог сдержаться: леди Барнет в полном изнеможении откинулась на спинку стула, сэр Томас, содрогаясь, упал на стол, а юные барышни просто задыхались. В эту минуту, посмотрев в зеркало, находившееся напротив, я увидел себя!.. И мне стало ясно, что все для меня погибло; в отчаянии я выбежал из обеденного зала и бросился в сад. Как раз в эту минуту домой возвращался сэр Генри; увидев убегающего со всех ног человека, он принял меня за вора и бросился вслед за мной, требуя, чтобы я остановился; но стыд подгонял меня: я перепрыгнул ров, как испуганная лань, и напрямик через поля, не разбирая дороги, понесся к Уильямс-Хаусу и, задыхаясь, без сил свалился на пороге замка.

Я проболел три месяца, в течение которых семейство сэра Бардета, проявляя чувство такта, даже не справлялось обо мне. Едва поправившись, я велел подать мне карету с почтовыми лошадьми и покинул Англию, не попрощавшись ни с кем и в качестве единственного утешения взяв с собой клочок вуали: он будет храниться у меня до конца моих дней, и, согласно моему желанию, его положат со мной в могилу после моей смерти.

Теперь вам будет понятно, почему на днях вы увидели, как я бегом спускался с Риги: дело в том, что на полпути я узнал, что среди путешественников, поднимавшихся туда впереди меня, был мой соотечественник, которому могли быть известны мое имя и мои злоключения; вот какую жизнь я веду, избегая любое общество, терзаемый мыслью, что всеми своими несчастьями я обязан самому себе, и раздавленный сознанием, что на этом свете мне уже не дано будет испытать высшего счастья!

К сожалению, никакого ответа на подобный крик души не существовало: это было ясно как день и истинно как Евангелие. И потому, вместо того чтобы пускаться в философские банальности, я заказал вторую чашу пунша и через полчаса с удовлетворением отметил, что сэр Уильямс если и не утешился, то, по крайней мере, на какое-то время перестал ощущать всю глубину своего несчастья.

На следующий день я довольно рано вошел в комнату сэра Уильямса и нашел его глубоко опечаленным. Вчерашнее лекарство произвело действие, прямо противоположное тому, какого я ожидал. У сэра Уильямса пунш вызвал грусть, и мне ничего не оставалось, как оставить его в покое, не мешая ему погибать от тоски.