— Увы! — произнес сэр Уильямс, протягивая свой стакан. — Что бы вы ни предполагали, вам никогда не приблизиться к истине!..

Я довольно храбро взобрался на своего пони, — продолжал он, — и отправился в путь. В течение первого часа, естественно, меня прежде всего волновало, как сохранить равновесие, и это не позволяло мне думать ни о чем постороннем, но, по мере того как я все увереннее держался в седле, меня снова стало охватывать беспокойство, причем еще более мучительное, чем прежде; однако время от времени мне все же приходилось вспоминать о своей личной безопасности, а такое случалось, когда лошадь вдруг начинала двигаться резвее. Это объяснялось тем, что после полученных мною уроков танцев, в ходе которых была полностью преодолена моя врожденная склонность сводить стопы мысками внутрь и меня бросило в противоположную крайность, мои каблуки со шпорами упирались под острым углом в брюхо лошади, так что ей, в конце концов, надоедало это непрерывное покалывание, и, как ни мало тянуло ее гарцевать, она иногда переходила на рысь, и, вследствие подобной манеры движения, из моей головы улетучивались все мысли, не имевшие отношения к тому ненадежному положению, в какое оно меня ставило. Но стоило нам перейти на чуть более спокойный аллюр, как происходило обратное действие, и будущая опасность, пугающая куда больше, чем опасность миновавшая, возникала передо мной, становясь все более угрожающей, по мере того как я приближался к конечной цели своей поездки. Внезапно на повороте дороги, в четверти лиги от себя, я увидел замок сэра Томаса, наполовину скрытый массивом зеленых деревьев. В ту же минуту раздался колокольный звон, и я подумал, что это звонят к ужину. Мысль о том, что мне придется извиняться за опоздание, вызвала у меня невероятный прилив беспокойства, и я, забыв о том, что мне удается держаться в седле лишь благодаря своего рода соглашению, обязывающему меня не подстегивать лошадь, а ее — не бежать, вонзил ей шпоры в брюхо и одновременно стегнул ее хлыстом по шее. Действие такой удали оказалось столь же быстрым, как мысль: мой пони, долго сдерживавший свой пыл, без всяких предосторожностей и без всякого перехода пустился в галоп; потеряв через сто шагов одно стремя, а через двести — другое, я тотчас бросил поводья и, уцепившись двумя руками за седло, сумел, благодаря такому маневру, сохранить равновесие, но, полностью поглощенный этой заботой, ничего вокруг уже не замечал.

Деревья мчались как безумные, дома кружились как бешеные. Тем не менее среди всего этого я различал замок сэра Томаса, который, казалось, надвигался на меня с немыслимой быстротой. Наконец, вихрь, подхвативший меня, вдруг утих, и я, продолжая по инерции двигаться, перескочил через собственные руки, как ребенок, играющий в чехарду. Мне показалось, что со мной все кончено, но в эту минуту у меня появилось ощущение, что я плавно соскальзываю по наклонному желобу, и я встал на ноги под приветственные возгласы леди Бардет и ее дочери, которые, заметив меня издали и восхитившись тем рвением, с каким я, судя по всему, откликнулся на их приглашение, успели вовремя подбежать к окну и увидеть, как я выполняю мой последний акробатический трюк.

Почувствовав твердую почву под ногами, я немного приободрился: не очень-то рассчитывая на свои ноги, я, тем не менее, сознавал, что они готовы повиноваться мне в большей степени, чем ноги моей лощади. Так что я пришел в себя и, подняв голову, увидел перед собой сэра Томаса Бардета; при виде него меня охватило нервное возбуждение, какое, должно быть, охватывает приговоренного к смерти при виде палача. Я достаточно храбро направился к нему, и, после того как, приветствуя друг друга, мы обменялись первыми любезностями, он пропустил меня вперед и мы вошли в дом. Тут уже дело было не в словах, и приходилось брать дерзостью. Быстрым шагом я пересек анфиладу комнат, двери которых были распахнуты, и подошел к библиотеке, где в ожидании меня стояла леди Бардет; рядом с ней находилась Дженни. Я вошел в комнату, затем, приблизившись к ним на расстояние, которое показалось мне приемлемым, соединил ноги в третью позицию и, отведя правую ступню назад, со всей тяжестью своего тела и всей силой надавил сверху на большой палец левой ноги барона, тотчас издавшего громкий крик: это был как раз тот палец, где разыгралась его подагра. Я быстро обернулся, чтобы извиниться перед сэром Томасом, но меня тут же успокоил его невозмутимый, преисполненный достоинства вид, и я восхитился стоической силой, которая проистекала из прекрасного воспитания этого человека и позволяла ему вынести такое мучительное испытание. Мы сели.

Обаятельная внешность леди Бардет, ангельское личико мисс Дженни и непринужденная беседа с сэром Томасом немного привели меня в чувство, и я уже начал отваживаться на отдельные слова. Поскольку библиотека, где мы находились, была заполнена книгами в роскошных переплетах, мне стало понятно, что баронет — человек образованный, и я позволил себе высказать кое-какие суждения о литературе, которые были полностью им поддержаны, а затем стал распространяться о великолепном собрании сочинений греческих классиков, которое в настоящее время издавал книготорговец Лонгман. Расхваливая это издание, я вдруг заметил на полке собрание сочинений Ксенофонта в шестнадцати томах, а так как самое полное известное мне собрание его трудов состояло лишь из двух томов, эта библиографическая новинка вызвала у меня такой живой интерес, что, забыв о своей обычной стыдливости, я встал, чтобы посмотреть, какими неизвестными сочинениями были заполнены дополнительные четырнадцать томов. Сэр Бардет угадал мое намерение и, в свою очередь, поднялся, намереваясь предупредить меня, что увиденное мною — всего лишь доска, к которой прибиты корешки переплетов и которая вставлена здесь для того, чтобы не нарушать симметрию библиотеки. Я подумал, что он, напротив, хочет подать мне один из этих томов, и, желая избавить его от трудов, бросился к восьмому тому, после чего, не обращая никакого внимания на то, что говорил мне баронет, так сильно потянул за книжный корешок, что вытащил всю вставную доску, и она, падая на стол, в свою очередь сбросила фарфоровую чернильницу, содержимое которой тут же разлилось по великолепному турецкому ковру. При виде этого я вскрикнул от ужаса; напрасно сэр Томас Бардет и дамы уверяли меня, что ничего страшного не произошло: я ничего не хотел слушать и, бросившись плашмя на пол и вынув из кармана батистовый платок, стал упорно, вплоть до последней капли, вытирать чернила.

Завершив это дело, я положил платок в карман и, не находя в себе сил добраться до собственного кресла, рухнул в то, что стояло ближе всего ко мне.

Сдавленный стон, раздавшийся из-под подушки в ту минуту, когда я всей своей тяжестью опустился на нее сверху, вызвал у меня новую тревогу. Мне было ясно, что я сел на живое существо, и не приходилось сомневаться, что это существо, кем бы оно ни было, слишком заботится о сохранении своей жизни, чтобы позволить мне безнаказанно увеличивать весом моего тела вес подушки, под которой оно нашло для себя убежище. И в самом деле, мое сиденье вскоре стало содрогаться от судорожных движений, напоминающих то, как сотрясается гора Этна, когда под ней ворочается Энкелад. Конечно, мне лучше было бы тут же подняться и предоставить существу, так бесцеремонно придавленному мною, возможность убежать, но в эту минуту в комнату вошла младшая дочь сэра Томаса и с волнением и озабоченностью спросила у сестры, не видела ли та М и с уф а. В ту же секунду мне стало понятно, что я сел на это потерявшееся животное и никто, кроме меня, не может сказать, куда оно подевалось; однако я позволил себе слишком долго не вставать со своего кресла, чтобы подняться в этот момент. Охромевший баронет, испачканный ковер и то ли кот, то ли пес — ведь пока еще я знал животное только по кличке, а не по виду — так вот, повторяю, то ли кот, то ли пес, изувеченный на всю оставшуюся ему жизнь, — слишком много всего натворил за десять минут один человек, и я решил скрыть от всех хотя бы свое последнее преступление. Крайние обстоятельства, в которых я оказался, сделали меня жестоким. Я вцепился в подлокотники кресла и надавил на подушку не только всем своим весом, но и предельным напряжением мускулатуры, на какое меня сделало способным отчаяние. Но я имел дело с противником, решившим дорого продать свою жизнь, и потому сопротивление оказалось достойным атаки: я почувствовал, как животное, кем бы оно ни было, свернулось, изогнулось и развернулось, подобно змее. В глубине души я не мог не отдавать должное столь превосходной обороне, но если это существо боролось за свою жизнь, то я боролся за свою честь, причем делал это на глазах у Дженни. Я почувствовал, что мой противник начинает слабеть, и это удвоило мои силы. К несчастью, необходимость поддерживать достойный вид у верхней части моей особы лишала меня возможности пользоваться всеми моими преимуществами, и в какой-то момент я сделал неверное движение. Моему противнику тотчас же удалось высвободить свою лапу, и я почувствовал, как четыре когтя, четыре булавки, четыре иглы вонзились в мою плоть. Я определился: это был кот.