— Вот именно, — ответил Люсьен, — отчаявшись убедить, вы хотите купить меня.

Император вздрогнул.

— Позвольте теперь высказаться и мне, ибо наступил важнейший момент, какого уже не будет в течение всей нашей жизни; я не обижен на вас за то, что вы неправильно судите обо мне: вы стольких людей сделали немыми и глухими, залив им золотом рты и уши, что вам показалось, будто со мной будет так же, как с другими. Вы хотите сделать меня королем, так ведь? Что ж, я согласен, если вы пообещаете мне, что мое королевство не будет префектурой. Вы даете мне народ: я беру его, причем не суть важно, какой именно, но при условии, что я буду править им, руководствуясь его идеями и нуждами; я хочу быть ему отцом, а не тираном, хочу, чтобы он меня любил, а не боялся: и с того дня, когда я возложу на свою голову корону Испании, Швеции, Вюртемберга или Голландии, я уже не буду французом, а стану испанцем, немцем или голландцем и мой новый народ станет моей единственной семьей. Обдумайте это хорошенько, ведь мы станем братьями не по крови, а по положению, и мои границы окажутся преградой вашим желаниям; если вы выступите против меня, я буду ждать вас стоя и, разумеется, буду побежден, поскольку вы великий полководец, а Бог воинств не всегда бывает Богом справедливости; и тогда я буду свергнут с престола, а мой народ будет завоеван, и вы сможете отдать мою корону и мой народ кому-нибудь другому, более послушному и более признательному. Я все сказал.

— Все такой же, все такой же! — прошептал Наполеон.

Затем, топнув ногой, он вдруг произнес:

— Люсьен, вы забываете, что должны повиноваться мне как вашему отцу, как вашему королю.

— Ты мой старший брат, но не мой отец; ты мой брат, но не мой король и я никогда не склоню голову перед твоим железным игом, никогда, никогда!

Наполеон страшно побледнел, глаза его загорелись чудовищным блеском, а губы задрожали от гнева:

— Подумайте о том, что я вам сказал, Люсьен.

— Подумай о том, что скажу тебе я, Наполеон: ты не до конца расправился с республикой, ибо ударил ее, не осмелившись взглянуть ей в лицо, и дух свободы, который, на твой взгляд, подавлен твоим деспотизмом, нарастает, распространяется, проникает повсюду; тебе кажется, что ты гонишь его прочь впереди себя, а он следует за тобой сзади; пока ты будешь побеждать, он будет молчать, но настанет время неудач, и ты увидишь, удастся ли тебе опереться на ту Францию, которую ты сделал великой, но поработил. Любая империя, воздвигнутая на силе и жестокости, неизбежно погибнет от силы и жестокости. И ты, ты, Наполеон, упав с вершины этой империи, будешь разбит… — Люсьен взял свои часы и бросил их на пол… — разбит вот так, как я разбиваю эти часы, а нас, кусочки и обломки твоей судьбы, будущее разбросает по всей земле, потому что мы члены твоей семьи, и проклянет, потому что мы носим твое имя. Прощайте, сир!

Люсьен вышел.

Наполеон замер в неподвижности, а взгляд его застыл; через несколько минут послышался стук кареты, выезжающей из дворцовых ворот; Наполеон позвонил.

— Что это за шум? — спросил он у секретаря, приоткрывшего дверь.

— Это тронулась карета брата вашего величества: он возвращается в Рим.

— Хорошо, — сказал Наполеон.

И лицо его вновь обрело то бесстрастное и холодное выражение, под которым он, как под маской, скрывал самые бурные чувства.

Не прошло и десяти лет, и предсказание Люсьена сбылось. Империя, воздвигнутая на силе, была повержена силой, Наполеон был разбит, и семью орлов, гнездо которых находилось в Тюильри, разбросало как беглецов, изгнанников, машущих крыльями над миром. Императрица-мать, царственная Ниоба, подарившая жизнь императору, трем королям и двум великим герцогиням, удалилась в Рим, Люсьен — в свое княжество Канино, Луи — во Флоренцию, Жозеф — в Соединенные Штаты, Жером — в Вюртемберг, принцесса Элиза — в Баден, г-жа Боргезе — в Пьомбино, а королева Голландии — в замок Арененберг.

И поскольку замок Арененберг находится всего лишь в полульё от Констанца, у меня возникло большое желание отдать дань уважения этому поверженному величию и посмотреть, что от королевы сохранилось в женщине после того, как судьба сорвала корону с ее лба, вырвала скипетр из ее руки и совлекла мантию с ее плеч, а в особенности от этой королевы, от этой грациозной дочери Жозефины де Богарне и сестры Евгения, от этого бриллианта в короне Наполеона.

В молодости мне приходилось так много слышать о ней как о прекрасной и доброй волшебнице, которая всегда была милостива и готова помочь, дарила приданое девушкам, возвращала матерям сыновей, откупая их от военной службы, и добивалась помилования приговоренным, что я просто преклонялся перед ней. Добавьте сюда воспоминание о романсах, которые распевала моя сестра и которые были написаны, как говорили, этой королевой, романсов, настолько запечатлевшихся в моей памяти и моем сердце, что и сегодня, хотя с тех пор, как я слышал эти стихи и эту музыку, прошло двадцать лет, я сумел бы повторить слова и воспроизвести мелодию, не исказив и не забыв ни того, ни другого. Ибо романсы королевы и поющая королева бывают лишь в сказках "Тысячи и одной ночи", и в моей душе такое сохранилось как волшебное чудо.

Было еще слишком раннее время для того, чтобы лично являться в замок; я оставил там свою визитную карточку и прыгнул в лодку, за час доставившую меня на остров Райхе нау.

Здесь, в небольшой церкви, стоящей посреди острова, покоятся останки Карла Толстого, пятого преемника Карла Великого, и в его эпитафии, которую можно прочитать на клиросе, под портретом, считающимся его изображением, рассказана вся его история. Вот она в дословном переводе:

"Карл Толстый, потомок Карла Великого, всей своей мощью обрушился на Италию, покорил ее, завоевал империю и был коронован как цезарь в Риме; затем, когда его брат Людовик Немецкий умер, он, по праву наследования, стал повелителем Германии и Галлии. Наконец, когда ему одновременно изменили дух, сердце и тело, он, по воле судьбы, был заброшен с вершин великой империи в это скромное убежище, где и умер, покинутый всеми своими близкими в год 888-й от Рождества Христова".

Поскольку ни в церкви, ни на острове смотреть больше было нечего, я снова сел в лодку и поплыл к Арененбергу.

Войдя в замок Вольфсберг, где живет г-жа Паркен, чтица королевы и невестка знаменитого адвоката, носящего ту же фамилию, я обнаружил приглашение на обед к г-же де Сен-Лё и письма из Франции: в одном из них оказалась рукописная копия оды Виктора Гюго на смерть короля Римского.

Я прочел ее, когда шел пешком к дому королевы Гортензии.[53]

Замок Арененберг вовсе не кажется королевской резиденцией: это красивый дом, который вполне мог бы принадлежать в равной степени г-ну Агвадо, г-ну Шиклеру или г-ну Скрибу; таким образом, испытываемые мною ощущения относились исключительно к области душевных переживаний, которые волновали мои мысли, и ни в коей мере не были связаны с предметами внешнего мира, которые могли бы поразить мой взгляд.

Эти переживания были настолько сильными, что я, так страстно желавший увидеть г-жу де Сен-Лё, в то самое время, когда это желание должно было вот-вот осуществиться, останавливался на каждом шагу, чтобы оттянуть миг встречи, вглядывался в каждую прогалину, ничего не различая, и скорее был расположен вернуться назад, чем продолжать путь; ведь скоро мне предстояло либо увидеть, как осуществится моя мечта, либо утратить иллюзию; и меня мучила мысль, а не лучше ли удалиться немедленно, оставшись в неведении, чем уйти позже, испытав разочарование. Внезапно в тридцати шагах от меня, на повороте аллеи, показались три женщины и молодой человек; я хотел обратиться в бегство, но было уже поздно: они заметили меня и подобное отступление явно выглядело бы нелепым, а потому, всмотревшись в приближающуюся группу и по наитию узнав королеву, я направился прямо к ней.