— О монсеньор, монсеньор! Какое отступление! До чего довел нас Ганнибал!

Герцог бежал так, не останавливаясь, в течение шести часов, пока не добрался до города Жунь в ущелье Юры.

Как только поле битвы очистилось от врагов, швейцарцы упали на колени, возблагодарив Бога за то, что он ниспослал им такую славную победу, а затем принялись обстоятельно грабить лагерь бургундцев.

Дело в том, что, хотя герцог Карл бросил все — шатер, часовню, оружие, казну и пушки, швейцарцы, тем не менее, еще какое-то время совершенно не догадывались о ценности своей добычи, если не считать доставшихся им осадных орудий: они принимали бриллианты за стекло, золото — за медь, а серебро — за олово; бархатные шатры, золотые и дамасские ткани, английские и мехельнские кружева распределили между собой солдаты: они разрезали их на локти, как простое полотно, и каждый забрал свою долю.

Казна герцога была разделена между союзниками: все имевшееся там серебро было измерено шлемами, а все золото — горстями.

Четыреста мушкетов, восемьсот аркебуз, пятьсот пятьдесят знамен и двадцать семь стягов были распределены между городами, которые предоставили Конфедерации солдат; Берн получил сверх того хрустальную раку, серебряных апостолов и священные сосуды, поскольку этот город внес самый большой вклад в победу.

Какой-то солдат нашел бриллиант величиной с орех в маленькой коробочке, украшенной мелкими камешками; он выбросил бриллиант, приняв его за кусочек хрусталя, какие ему случалось иногда находить в горах, и сохранил коробочку; однако через сотню шагов солдат спохватился и вернулся за бриллиантом; он нашел его под колесом телеги, поднял и продал за одно экю приходскому священнику из Монтаньи; от священника бриллиант перешел в руки торговца по имени Бартоломеус, который продал его Генуэзской республике, а она перепродала камень Лодовико Сфорца по прозвищу Моро; после смерти этого миланского герцога и пресечения его династии Юлий II купил этот бриллиант за двадцать тысяч дукатов. Некогда украшавший корону Великих Моголов, он сияет сегодня в папской короне и оценивается в два миллиона.

В том месте, где произошло первое столкновение между герцогом Бургундским и Никлаусом фон Шарнахталем, на песке были найдены еще два бриллианта, ударом меча выбитые из короны, которая сверкала на герцогском шлеме. Один из этих бриллиантов был куплен купцом по имени Якоб Фуггер, который отказался продать его Карлу V, потому что Карл уже должен был ему около пятисот тысяч франков, но не выплачивал их, а также Сулейману, потому что ему не хотелось, чтобы бриллиант ушел из христианского мира. Этот камень был приобретен за пять тысяч фунтов стерлингов Генрихом VIII, дочь которого, Мария, передала его как часть своего приданого Филиппу II Испанскому. С тех пор он остается собственностью Австрийского дома.

Второй бриллиант, след которого вначале затерялся, через шестнадцать лет после битвы был продан за пять тысяч дукатов одному купцу из Люцерна, который нарочно поехал в Португалию и продал его Мануэлу Великому, или Счастливому. Когда в 1762 году испанцы вторглись в Португалию, Антонио, приор Крату, последний потомок свергнутой династии, эмигрировал во Францию, где и умер, оставив этот бриллиант среди драгоценных предметов, входивших в его наследство. Никола де Арле, сеньор де Санси, купил его и перепродал, дав ему перед этим свое имя. Теперь он находится среди бриллиантов французской короны.

Карл Смелый потерпел это поражение 2 марта: король Людовик узнал о нем через три дня и решил, что пришло время совершить паломничество. 7-го он прибыл на небольшой постоялый двор, расположенный в трех с половиной льё от Ле-Пюи, а на следующий день пешком тронулся в путь; подойдя к двери церкви, он набросил на свою одежду стихарь и облачение каноника, вошел на клирос, опустился на колени перед дарохранительницей, прочел молитву и положил триста экю на алтарь.

Обойдя весь Грансон, осмотрев с книгами Филиппа де Коммина и Мюллера в руке поле битвы и обнаружив на северной окраине города руины старого замка, я сел в лодку и, проявляя археологическую сознательность, подплыл к скале, которая выступает над водой посреди порта и на которой, как утверждают, некогда возвышался алтарь Нептуна, а спустя три четверти часа прибыл в Ивердон, где швейцарцы так стойко держали оборону за несколько дней до сражения при Грансоне.

Ивердон был одним из двенадцати городов, сожженных жителями Гельвеции, когда они покидали свои края, чтобы переселиться в Галлию, и под Отёном встретили Цезаря. Гельветы потерпели поражение от римского проконсула, и одним из условий, продиктованных им победителем, стало, как известно, восстановление городов, которые были ими разрушены. Они подчинились, и римляне, сочтя новый город, прекрасно расположенный на оконечности озера, между реками Орб и Тьель, подходящим для себя, сделали из него римскую колонию и окружили его оборонительными сооружениями; город охватывал тогда территорию, даже пятую часть которой он не занимает сегодня.

В 1769 году, копая подвал около городских мельниц, рабочие обнаружили несколько хорошо сохранившихся скелетов, по обычаю древности лежавших головой на восток; они покоились прямо в толще песка, без гробов и гробниц; между ног у них были помещены глиняные сосуды, надгробные светильники и небольшие глиняные тарелки, на которых еще оставались птичьи косточки. Несколько монет, закопанных в землю вместе с покойниками, были датированы: одни — временем правления Константина, другие — Юлиана Отступника.

В Эбуродунуме существовало товарищество лодочников, возглавлявшееся префектом; это товарищество существует и поныне, только префект теперь стал называться аббатом.

На одной из окраин города находится старый замок, построенный в 1135 году Конрадом фон Церингеном; его четыре башни обращены к четырем странам света: меня уверяли, что это именно тот замок, где в 1476 году Ганс Мюллер из Берна столь мужественно держал оборону.

Поскольку все, что есть любопытного в Ивердоне, можно осмотреть за два часа, я совершил прогулку по городу утром, пока Франческо искал кучера, который взялся бы отвезти меня в тот же день в Лозанну. Когда я вернулся в гостиницу, меня уже ждали готовый завтрак и запряженная лошадь, и вечером, в шесть часов, мы уже были в столице кантона Во, где я снова пожал руку моему доброму старому другу Пелл и, в тот же вечер представившему меня г-ну Моннару — переводчику "Истории Швейцарии" Чокке и одному из самых красноречивых и самых твердых в своем патриотизме депутатов сейма.

Как ни велико было мое желание остаться в столь приятном обществе, время начинало меня поджимать, и мне пора было уезжать: я хотел побывать на озере Маджоре и Борромейских островах и дополнить мое путешествие по Швейцарии посещением Локарно, находящегося в Тичино — единственном кантоне, где я еще не побывал; а поскольку была уже середина осени, перевал Симплон со дня на день мог стать непреодолимым. Так что на следующий день, в полдень, я попрощался с трактирщиком, дав ему обещание вернуться и пробыть у него подольше, как уже обещал ему и прежде, и сел на пароход, курсирующий между Женевой и Вильнёвом.

Я возвращался в реальный мир, ведь и в самом деле, прошло уже полтора месяца, как я его покинул. Немецкая Швейцария находится на краю земли: там никто ни о чем не знает, никакой слух туда не проникает, никакие отголоски политической жизни, искусства и литературы туда не доносятся; теперь же, напротив, я в один прыжок оказался на борту парохода, где ты вступаешь в соприкосновение с путешественниками из всевозможных стран и на тебя обрушивается целый поток новостей. Изголодавшись по ним, я набросился на французские газеты: они были переполнены известиями о революции в Испании. Некоторые пассажиры, судившие обо всем с точки зрения Франции и пребывавшие в убеждении, что все народы уже достигли нашего уровня цивилизации, выражали уверенность, что этой стране предстоит стать политическим Эльдорадо. Лишь я один отрицал возможность приобщения одного народа к общественным установлениям другого и видел в подделке нашей хартии по ту сторону Пиренеев источник грядущих революций. В конце концов разгорелся спор, как это бывает всегда, если каждый из политических прожектеров желает доказать свою правоту. В итоге мы решили обратиться к испанцу, спокойно покуривавшему свою сигарету и не принимавшему участия в нашей дискуссии, и, сочтя его правомочным судьей в подобных вопросах, спросили, каким, по его мнению, должно быть наилучшее правление на Иберийском полуострове.