Прошел год, но об императоре Сигизмунде ничего не было слышно; и тогда, в конце этого срока, решено было распродать оставленные в залог товары. Однако по распоряжению его величества эта распродажа была запрещена, поскольку печать с гербом, стоявшая на тюках, означала, что они являются собственностью империи, а не императора. И сегодня, четыреста семнадцать лет спустя, это решение все еще действует.

Тем не менее граждане Констанца надеются, что к сотому представлению "Жидовки" г-н Дюпоншель выкупит имущество императора Сигизмунда.

Если вы пожелаете теперь последовать за мной по извилистым улицам Милана, то остановимся на мгновение напротив его чудесного кафедрального собора; но, поскольку позднее нам предстоит осмотреть его во всех подробностях, я предлагаю вам поскорее свернуть налево и отправиться туда, где вот-вот разразится одна из тех сцен, какие происходят в комнате, а получают потом отклик во всем мире.

Войдем же в Королевский дворец, поднимемся по его главной лестнице и минуем ряд покоев, великолепно расписанных недавно кистью Аппиани, и на минуту задержимся перед фресками с изображением четырех стран света и перед потолком, где изображен триумф Августа; но в этот час нас ожидают живые картины, и мы собираемся писать о нынешней истории.

Приоткроем осторожно дверь кабинета, чтобы незаметно наблюдать за тем, что там происходит. Итак, вы видите перед собой мужчину, не правда ли? И вы узнаете его по простоте зеленого мундира, облегающим панталонам из белого кашемира и мягким сапогам, доходящим до колен. Всмотритесь в его прекрасно очерченную голову, будто высеченную из античного мрамора; в узкую прядь черных волос, которая, делаясь все тоньше, опускается на его широкий лоб, в его голубые глаза, взгляд которых теряет свой блеск, пытаясь проникнуть сквозь завесу будущего; в его сжатые губы, прикрывающие два ряда жемчужных зубов, позавидовать которым могла бы и женщина. Какое спокойствие! Это само воплощение уверенной в себе силы, это безмятежность льва. Когда открываются его уста, ему внимают народы; когда вспыхивает его взгляд, поля Аустерлица исторгают пламя, словно вулкан, а когда хмурится его бровь, трепещут короли. В данный момент он один повелевает ста двадцатью миллионами человек, десять народов одновременно поют на десяти разных языках хвалебные гимны его славе, ибо он больше, чем Цезарь, он подобен Карлу Великому: это Наполеон Великий, французский Зевс-Громовержец.

После спокойного минутного ожидания он переводит взгляд на дверь, которая открывается, пропуская человека в синем сюртуке, серых облегающих панталонах и гусарских сапогах с вырезом в форме сердечка. Бросив на него взгляд, мы отмечаем врожденное сходство между ним и тем, кто, по-видимому, ожидал его. Однако он выше ростом, худощавее и смуглее: вошедший — это Люсьен, истинный римлянин, республиканец античных времен, самый непреклонный член императорской семьи.[51]

Эти два человека, не встречавшиеся со времен Аустерлица, обменялись такими взглядами, что, казалось, хотели проникнуть в душу друг друга, ведь один лишь Люсьен обладал такой же силой взгляда, как Наполеон.

Сделав три шага по комнате, он остановился. Наполеон направился к нему и протянул ему руку.

— Брат мой! — воскликнул Люсьен, бросившись на шею императору. — Брат! Как я счастлив снова видеть вас!

— Оставьте нас одних, господа, — приказал Наполеон, сделав знак небольшой группе людей, находившейся в кабинете.

Три человека, составлявших эту группу, поклонились и вышли, не произнеся ни слова, не издав ни звука. Тем не менее эти трое, так подчинившиеся одному лишь движению руки, были Дюрок, Евгений и Мюрат, то есть маршал, принц и король.

— Я приказал позвать вас, Люсьен, — промолвил Наполеон, оставшись наедине с братом.

— И вы видите, что я поспешил подчиниться вам как своему старшему брату, — ответил Люсьен.

Наполеон еле заметно нахмурил брови:

— Это не столь важно! Вы приехали, а именно этого я и хотел, потому что мне необходимо поговорить с вами.

— Я слушаю, — с поклоном ответил Люсьен.

Наполеон зажал указательным и большим пальцем одну из пуговиц на сюртуке Люсьена и, бросив на брата пристальный взгляд, произнес:

— Каковы ваши планы?

— Мои планы? — удивленно переспросил Люсьен. — Это планы человека, удалившегося от дел, избегающего шума, живущего в одиночестве: мои планы состоят в том, чтобы спокойно завершить, если получится, поэму, которую я начал писать.

— Да, конечно, — с иронией заметил Наполеон, — вы ведь в нашей семье поэт, вы пишете стихи, пока я выигрываю битвы, так что после моей смерти вы воспоете меня, и я превзойду Александра Македонского, поскольку у меня будет свой Гомер.

— Кто же счастливее из нас двоих?

— Вы, разумеется, вы, — сказал Наполеон, с раздражением отпуская пуговицу, которую он удерживал, — ибо не испытываете боли от того, что в вашей семье есть люди равнодушные, а может быть, и мятежники.

У Люсьена опустились руки, и он печально посмотрел на императора.

— Равнодушные!.. Вспомните восемнадцатое брюмера… Мятежники!.. Разве когда-нибудь вы могли заподозрить меня в том, что я замышляю мятеж?

— Мятеж заключается в том, что мне не служат: кто не со мной, тот против меня. Послушай, Люсьен, тебе известно, что из всех моих братьев тебя я люблю больше всего!.. — Он взял его за руку. — Один лишь ты можешь продолжить мое дело: почему бы тебе не отказаться от своего молчаливого сопротивления?.. Когда все короли Европы стоят на коленях, неужели ты считаешь унизительным для себя склонить голову в свите льстецов, сопровождающих мою триумфальную колесницу? Неужели это брат всегда будет восклицать, обращаясь ко мне: "Цезарь! Не забудь, что ты смертен!" Послушай, Люсьен, почему бы тебе не присоединиться ко мне на моем пути?[52]

— Как будет угодно вашему величеству, — ответил Люсьен, недоверчиво взглянув на Наполеона.

Император молча отошел к круглому столу, занимавшему середину комнаты, а затем, опустив два пальца на край свернутой карты, обернулся к Люсьену и сказал ему:

— Я на вершине успеха, Люсьен: я завоевал Европу, и мне остается перекроить ее по своей прихоти; я победоносен, как Александр Македонский, могуществен, как Август, и прославлен, как Карл Великий; я желаю и могу… Так вот…

Он взялся за край карты и развернул ее на столе изящным и небрежным движением руки.

— … выбирайте королевство, которое вам больше понравится, брат, и даю вам слово императора, что с того момента, как вы укажете мне на него кончиком пальца, это королевство станет вашим.

— Но почему вы предлагаете это мне, а не кому-нибудь другому из наших братьев?

— Потому что ты один по душе мне, Люсьен.

— Как это может быть, ведь я не разделяю ваших убеждений?

— Я надеялся, что ты изменился за четыре года, пока я тебя не видел.

— И вы ошиблись, брат мой, я такой же, как в девяносто девятом году, и не променяю свое курульное кресло на трон.

— Глупец и безумец! — воскликнул Наполеон, принявшись шагать по комнате и разговаривая сам с собой. — Безумец и слепец, не видящий, что я судьбой предназначен остановить телегу гильотины, которую они приняли за республиканскую колесницу!

Затем, остановившись вдруг и направившись к брату, он произнес:

— Но позволь же мне подняться с тобою на гору и показать тебе царства земли: какое из них созрело для твоей возвышенной мечты? Неужели это германский край, где нет ничего живого, кроме университетов, и республиканский пульс бьется в монархическом теле? Или Испания, ставшая католической только с тринадцатого века, так что истинное толкование слова Божьего там только зарождается? Или Россия, голова которой, может быть, и думает, но тело, на какое-то время ожившее благодаря царю Петру, вновь впало в свое полярное оцепенение? Нет, Люсьен, нет, время еще не пришло, откажись от своих безумных утопий, протяни мне руку как брат и союзник, и завтра я сделаю тебя главой большого народа, признаю твою жену как сестру и возвращу тебе всю свою дружбу.