Так что я начал перебирать в уме весь свой запас немецких слов и сопоставлять их с меню деревенской гостиницы; предосторожность оказалась нелишней, ибо едва я сел за стол, краешек которого соблаговолили уступить мне двое возниц, занявших места первыми, как мне принесли глубокую тарелку, наполненную упомянутым кушаньем; к счастью, я был готов к этой отвратительной шутке и, так же как г-жа Жоффрен оттолкнула Гиббона, отодвинул дымившееся, словно Везувий, блюдо, произнеся nicht gut[48] на таком безупречном немецком, что меня, должно быть, приняли за чистокровного саксонца, ведь саксонцы в Германии, в отношении чистоты языка, занимают такое же место, как жители Турени во Франции.

Немцу всегда кажется, будто он не расслышал, если ему говорят, что кто-то не любит кислую капусту; когда же пренебрежение этим национальным блюдом немцу высказывают на его родном языке, то, как нетрудно понять, его удивление, употребляя расхожее немецкое выражение, возрастает до небес.

И потому после моих слов наступила минута изумленного молчания, подобная тишине, которую могло бы вызвать какое-нибудь гнусное богохульство; как мне показалось, в это время хозяйка старательно пыталась привести в порядок свои расстроенные мысли, и в итоге этих размышлений она произнесла какую-то фразу таким дрогнувшим голосом, что я не разобрал ни одного ее слова, но выражение ее лица, когда она их произносила, явно придавало сказанному ею такой смысл: "Но, Господи Боже мой, если вы не любите кислую капусту, то что же вы тогда любите?"

— Alles dies, ausgenommen, — ответил я.

Для тех, кто не так, как я, силен в филологии, сообщу, что это означает: "Все, кроме этого".

Вероятно, испытываемое мною отвращение произвело на меня такое же действие, как возмущение — на Ювенала; однако, вместо того чтобы вдохновить меня на стихи, оно подарило особую звучность моему голосу: я заметил это по тому смиренному виду, с каким хозяйка унесла эту гадкую капусту. Я же стал дожидаться второй перемены блюд и, чтобы убить время, развлекался тем, что скатывал шарики из хлеба и с обезьяньими гримасами пробовал кислое винцо, которое, поскольку оно обладало кремнистым вкусом и было налито в бутылку с длинным горлышком, имело наглость выдавать себя за рейнвейн.

— Ну, так что? — спросил я трактирщицу.

— А что? — откликнулась она.

— Где же ужин?

— Ах да!

И она снова принесла мне кислую капусту.

Мне подумалось, что если я не избавлюсь от нее, то она будет преследовать меня до дня Страшного суда. Поэтому я подозвал сен-бернара, который, сидя на задних лапах у очага, предназначенного для приготовления мяса, и закрыв глаза, упорно поджаривал свои лапы и морду. Едва догадавшись о моих добрых намерениях, он тотчас отошел от огня, направился ко мне и двумя-тремя движениями языка слизнул еду, вызвавшую мое недовольство.

— Отлично, песик, — сказал я, погладив его, когда с капустой было покончено, и отдав затем пустую тарелку хозяйке.

— А вы? — спросила она у меня.

— А я поем что-нибудь другое.

— Но у меня нет ничего другого, — заметила она.

— Как, — воскликнул я, чувствуя, что уже подает голос мой желудок, — у вас нет яиц?

— Нет.

— А отбивных котлет?

— Нет.

— А картофеля?

— Нет.

— Ну а этих…

Дело в том, что в голове у меня пронеслась блестящая мысль: я вспомнил, что мне советовали не покидать княжество Лихтенштейн, не попробовав местных грибов, славящихся на двадцать льё в округе; однако, когда я решил извлечь пользу из этого столь удачно явившегося воспоминания, возникла неожиданная трудность — мне никак не удавалось припомнить ни на немецком, ни на итальянском слово, которое было совершенно необходимо произнести, если я не хотел отправиться спать голодным; в итоге я застыл с открытым ртом, остановившись на указательном местоимении.

— Ну этих… Этих… Как, черт возьми, вы называете их по-немецки?..

— Этих?.. — машинально повторила хозяйка.

— О, черт возьми! Нуда, этих…

В эту минуту я непроизвольно взглянул на свой путевой дневник.

— Погодите, — сказал я, — погодите!

В тот же миг я схватил карандаш и на прекрасном чистом листе бумаги нарисовал со всей тщательностью, какая была мне доступна, драгоценное растение, являвшееся в тот момент целью всех моих желаний; и надо сказать, что мой рисунок получился похожим настолько, насколько творению человека допустимо иметь сходство с творением Божьим. Все то время, пока я рисовал, хозяйка наблюдала за мной, выказывая любопытство и понимание, что казалось мне добрым предзнаменованием.

— О, ja, ja, ja, — сказала она в тот миг, когда я нанес последний штрих на рисунок.

Она все поняла, эта достойная женщина!..

И поняла все так хорошо, что через несколько минут вернулась с раскрытым зонтиком в руке.

— Вот, — сказала она.

Я бросил взгляд на мой злополучный рисунок: сходство было полнейшим.

— Что ж, — сказал я, побежденный, как Турн, ad­ver­so Mar­te[49], верните мне капусту.

— Капусты больше нет; Дракон съел все, что оставалось.

Я размочил хлеб в вине и пошел спать.

Перед тем как уснуть, я бросил взгляд на свою географическую карту, и она навела меня на оригинальную мысль. Я велел проводнику разбудить меня в три часа утра, чтобы успеть привести эту мысль в исполнение. В итоге мы уехали до рассвета, и солнце застало нас уже в Австрии.

Я задержался немного на мосту Фельдкирха, чтобы устремить взгляд на Тироль, голубоватые горы которого расступаются, пропуская воды Илля, извилистой реки, берущей начало в долине Пацнаун и впадающей в Рейн между Оберритом и Ройти; затем я продолжил путь, видя все время Рейн по левую руку от себя и глядя, как на его западном берегу постепенно появляются и, по мере моего продвижения, становятся все великолепнее склоны, покрытые виноградниками, вино которых, искрящееся в бутылках причудливой формы, наливают в синие стеклянные бокалы, носящие название рёмер, поскольку они сохранили форму кубка, из какого пил римский император в день своего избрания. После Гефиса земля стала ровнее, а горы расступились в обе стороны, будто становясь опорами для моста; Констанцского озера еще не было видно, но оно угадывалось по тому, как расстилалась эта широкая долина, теряясь на равнинном горизонте. И лишь в Лаутерахе нам стала видна великолепная гладь воды, похожая на частичку неба, которая обрамлена землей, чтобы служить зеркалом Богу. Наконец, мы достигли берега озера, прибыв в Брегенц, и там я позавтракал.

Несмотря на то, что ужин, которым мне пришлось удовольствоваться накануне, подобал бы скорее попугаю, я по-военному быстро, насколько это было возможно, покончил с едой. Тотчас же, оставив в Брегенце моего возницу и его экипаж, я простился с Австрией и прыгнул в лодку, которая отвезла меня на маленький остров Линдау в Баварии. Считая долгом совести побывать там, я взобрался на первый попавшийся пригорок и с вершины его, подобно Робинзону, обозрел весь остров целиком; после этого я немедленно продолжил путь и через час на веслах добрался до узкой полосы вюртембергской земли, которая, вклиниваясь между двумя реками и делаясь все тоньше, подходит к озеру, чтобы лизнуть его воду своим языком; затем я нанял коляску в Обердорфе и остановился лишь для того, чтобы поужинать в Мерсбурге, в Великом герцогстве Баденском.

Утром я выехал из независимого княжества, проследовал по республике, прошелся по краю империи, позавтракал в королевстве и, наконец, прибыл на ночлег в великое герцогство — и все это за восемнадцать часов.

На следующий день я приехал в Констанц.

С давних пор это название музыкой звучало в моих ушах; с давних пор, подумав об этом городе, я закрывал глаза и видел его в своем воображении, ибо есть на свете такие фигуры и такие места, о которых у нас заранее, по их более или менее благозвучному имени, складывается определенное представление, и если это женщина, то в наших мечтах проносится стройная, грациозная, воздушная пери с развевающимися волосами и в прозрачных одеждах: вы вступаете в беседу с ней, и ее голос утешает вас; если же это город, то вы мысленно видите, как на горизонте теснятся дома с островерхими крышами, встают дворцы с легкими колоннами и вздымаются соборы с дерзко устремленными к небу колокольнями; вы шагнете навстречу вымышленному городу, приблизитесь к его стенам, пройдете по его улицам, осмотрите его здания, присядете у его гробниц; вы ощутите беспрерывное движение его населения, этой крови в его жилах; вы услышите, как раздается громкий гул, этот стук его сердца, и, оттого что вы видели их в своих грезах, эта девушка и этот город станут, в конце концов, в вашем сознании реальностью. А потому в один прекрасный день вы покинете свой родной город, людей, которые пожмут вам руку, женщину, которая прижмет вас к груди, и отправитесь посмотреть Констанц или взглянуть на Гваччиоли. На протяжении всего пути лицо у вас будет светиться счастьем, сердце радостно биться, а душа петь; но вот, наконец, вы стоите перед этой богиней, вы входите в этот город и слышите голос, который говорит вам: "Вот они!", а вы, несказанно удивившись, отвечаете: "Но где же они?" Дело все в том, что каждый человек обладает даром видеть не только телесными глазами, но и глазами души, и фантазия, это дочь Бога, всегда заглядывает за пределы реальности, этой дочери земли.