Пока я был занят этими ничтожными делами, Леман вскрыл брюхо у одной из серн и вынул из нее так называемый ливер, то есть самую лакомую часть добычи, которую во время охоты на косуль в окрестностях Парижа принято отдавать лесным сторожам, сопровождающим охотников. Через несколько минут ливер, приправленный маслом, вином, перцем и солью, уже варился над разведенным мною огнем, полезность которого начала понемногу поднимать меня в собственных глазах. Тем временем Леман вынес из хижины остальную провизию и разложил ее на поляне, откуда открывался вид на долину.

— А теперь, — обратился я к нему, — объясните мне, как вам удалось из одноствольного оружия подстрелить двух серн, тогда как я из двустволки убил лишь одну?

— О! Это совсем просто, — ответил Леман. — Когда серны пасутся рано утром, они всегда оставляют нести караул одну особь в пятидесяти — шестидесяти шагах от стада, чтобы она в случае опасности подняла тревогу. А как вам известно, серн меньше всего пугает выстрел из огнестрельного оружия: этот звук они принимают за раскат грома или грохот лавины. Сначала я выстрелил в серну, стоявшую в карауле, и она упала, не успев поднять тревогу, а затем, перезарядив ружье, открыл огонь по всему стаду: серны, поднявшие голову при первом выстреле, не проявили тогда особого беспокойства и лишь после второго выстрела, увидев, как упал рядом один из их собратьев, обратились в бегство, а я, заметив, что они направились в вашу сторону, сделал вам знак приготовиться достойно их встретить, что вы и сделали; так что для первого раза жаловаться вам не на что.

— Знаете, вместо того чтобы меня нахваливать, вы бы лучше посмотрели, не сварилось ли мясо. Я был бы тронут этим куда больше, честное слово.

— Вы, стало быть, очень голодны? — поинтересовался Леман.

— Я умираю от истощения.

— Так съешьте пока кусок хлеба с сыром.

— Спасибо, но для этого я слишком большой чревоугодник.

Леман, видя, что откладывать с едой больше нельзя, поднялся и вернулся с кастрюлей.

И тогда начался один из тех незабываемых завтраков, которые приходится вспоминать всякий раз, когда ты испытываешь голод, завтрак, который, в моем представлении, был сопоставим с трапезой пчелиного охотника и Кожаного Чулка, когда, как вы помните, они поедали в уголке прерии достославный горб бизона.

Спустя два часа мы отправились в Гларус, неся на плечах трех серн. Леман заставил меня идти этой дорогой под тем предлогом, что надо заранее нанять на следующий день проводника, но на самом деле он просто хотел польстить моему тщеславию охотника.

И по правде говоря, неизвестно, за что я был больше благодарен ему: за такое внимание или за то, что он вытащил меня из ямы.

Остаток дня я был занят тем, что сдирал с убитых серн шкуры, собираясь затем сделать из них коврики для ног в моей спальне: Леман пообещал мне переправить их с первой оказией в Женеву; я назвал ему гостиницу "Весы", рассчитывая забрать их там по возвращении из Шаффхаузена и Нёвшателя.

На следующий день, на рассвете, я отправился в путь в сопровождении проводника, которого мы наняли за день до этого в Гларусе; Леман проводил меня до Швандена, где мы зашли в дом одного из его друзей, которого он предупредил накануне, ничего не сказав мне об этом, и обнаружили там ожидавший нас завтрак. В итоге эта неожиданность задержала меня в пути на три часа, так что, несмотря на все наши старания, предпринятые в оставшиеся часы этого дня, мы были вынуждены заночевать в Рюти, а не идти до Ау, как это первоначально предусматривалось.

Начиная от деревни Линталь дорога, перестав быть проезжей и превратившись в тропинку, зазмеилась по очаровательным лугам, оставив с правой стороны водопад Фечбаха, взобралась по очень крутому откосу на склоны Шрайена и через полчаса подъема привела нас к Пантен-брюкке; никакое историческое событие не связано с этим мостом, единственным достоинством которого служит его живописное расположение: переброшенный от одной горы к другой над глубокой расселиной, этот узкий мост без перил расположен на высоте в двести футов над горной рекой Линт, которая бурлит и пенится на дне своего темного русла, зажатого в крутых берегах; пустынный и изрезанный пейзаж, окружающий его, еще больше усиливает чувство страха, которое вызывает бездна и которое невольно испытываешь в обстановке подобного одиночества и хаоса.

Перейдя Пантенбрюкке, мы углубились в Зельбзанфт, затем продолжили путь по берегу речушки Лиммерен, через которую наш отряд переправился у ее истока: я — перепрыгнув через нее, а Франческо и проводник — засучив штаны и преодолев ее вброд, и, в конце концов, завязли в снегу, выпавшем три дня назад; к счастью, наш проводник сотню раз проделывал этот путь от Линталя в Гризон, так что, хотя дорога была завалена снегом, ему удалось, благодаря невероятному чутью горца, провести нас среди льдов, скал и пропастей до самой вершины горы, откуда открывался вид на всю долину Рейна; через три часа мы были уже в Иланце, первом городе, с которым встречаешься на Рейне, и остановились в гостинице "Лев".

На следующий день мы отправились в Райхенау, и прибыли туда к полудню.

Эта небольшая деревня в кантоне Гризон примечательна лишь необычной историей, с которой оказалось связано ее название. В конце прошлого века бургомистр Чар-нер из Кура основал школу в Райхенау; для нее стали искать в кантоне преподавателя французского языка, и в это время к директору учебного заведения, г-ну Боулю, явился молодой человек с рекомендательным письмом, подписанным ландфогтом Алоисом Йостом из Цицерса; это был француз, который изъяснялся на английском и немецком языках, как на родном, и, помимо этих трех языков, мог преподавать математику, физику и географию. Находка была настолько редкой и настолько удачной, что директор школы не мог упустить такой шанс; к тому же у молодого человека были скромные запросы; г-н Боуль сговорился с ним об оплате в тысячу четыреста франков в год, и новый учитель, немедленно введенный в должность, приступил к исполнению своих обязанностей.

Этот молодой преподаватель был Луи Филипп Орлеанский, герцог Шартрский, нынешний король Франции.

И вот — признаться, с волнением, смешанным с чувством гордости, — в этом самом месте, в расположенной посреди коридора комнате с двустворчатой входной дверью и боковыми дверями, расписанными цветами, с каминами по углам, картинами времен Людовика XV, окаймленными золотыми арабесками, и расписным потолком, в этой комнате, повторяю, где преподавал герцог Шартрский, я попросил сообщить мне сведения об удивительных превратностях судьбы короля, который, не желая выпрашивать в изгнании хлеба, достойно зарабатывал его своим трудом; только один учитель, коллега герцога Орлеанского, и один школьник, его ученик, были еще живы в 1832 году, то есть в то время, когда я посетил их школу: учитель — это романист Чокке, а школьник — бургомистр Чарнер, сын того самого Чарнера, который основал школу.

Что же касается почтенного ландфогта Алоиса Йоста, то он скончался в 1827 году и был похоронен в Цицерсе, его родном городе.

Сегодня в Райхенау ничего не осталось от школы, где преподавал будущий король Франции, за исключением комнаты для занятий, которую мы описали, и прилегающей к коридору часовни с кафедрой и алтарем, над которым находится фреска с изображением распятия. Что же касается остальных зданий, то они стали частью своего рода усадьбы, принадлежащей полковнику Песталоцци; и этому памятному месту, столь почитаемому каждым французом и достойному быть причисленным к нашим национальным святыням, грозило бы исчезнуть вместе с угасающим поколением стариков, если бы нам не был известен человек с сердцем художника, благородный и великий, который, как мы надеемся, не позволит предать забвению ничего из того, что достойно уважения в его глазах и в глазах Франции.

Этот человек — вы, монсеньор Фердинанд Орлеанский, вы, кто, побывав нашим школьным товарищем, станет также и нашим королем; вы, кто, взойдя однажды на трон, одной рукой коснется старой монархии, а другой — молодой республики; вы, кто унаследует картинные галереи, где хранятся полотна, изображающие битвы при Тайбуре и Флёрюсе, Бувине и Абукире, Азенкуре и Маренго; вы, кто достоверно знает, что геральдические лилии Людовика XIV — это наконечники копий Хлодвига; вы, кто прекрасно понимает, что все знаменитости страны — это люди славы, в какое бы время они ни родились и какое бы солнце ни дало им расцвести; вы, наконец, кто своим царским венцом сможет связать воедино две тысячи лет исторической памяти и сделать из них консульский пучок ликторов, шествующих перед вами.