Хозяин вошел в комнату, когда я переписывал последние строки из рукописи его свояка; он пришел с известием, что завтрак готов.

Это был вчерашний ужин, к которому никто из нас даже и не подумал притронуться.

День прошел чудесно. При всем моем желании как можно дольше не покидать это милое семейство, настало время расставания: мне пора было отправляться в путь. Я навестил Пьеро, угостив его на прощание куском хлеба, затем простился с Верным, пообещав прислать ему ошейник, пожал руку старику, который во что бы то ни стало хотел проводить меня до Шёненбуха, и попросил Марианну не забывать меня в своих молитвах.

Перед тем как завернуть за угол в том самом месте, где накануне мы повстречали Верного, я обернулся и бросил прощальный взгляд на этот крохотный домик, белеющий на зеленой лужайке. Старик сидел на своей деревянной скамейке; Марианна, стоя на пороге, провожала меня взглядом; Верный лежал на земле, греясь в лучах утреннего солнца. Эта мирная картина четко вырисовывалась в прозрачном воздухе, и от нее настолько веяло покоем и безмятежностью, что казалось, будто несчастья должны обходить стороной этот уголок земли. Разумеется, и я пребывал бы в этом заблуждении, если бы, подобно остальным, прошел лишь рядом с этим домом, но я вошел в него, и мне открылась подлинная жизнь его обитателей, со всеми их горестями и радостями. В хижинах переживают те же трагедии, что и во дворцах, однако в деревне горе молчаливо, в городе же оно заявляет о себе во весь голос; сельские жители плачут в церкви, а горожане выплескивают свои слезы на улицу; бедняки жалуются Господу на людей, а богачи — людям на Господа.

В Швице мы остановились лишь на то время, какое занял у нас завтрак, ибо в этом городе, помимо того, что он удостоился чести дать свое имя Конфедерации, а две горы, у подножия которых он расположен, имеют причудливую форму, нет ничего примечательного; позавтракав, мы снова отправились в путь и в Зеевене наняли лодку; после примерно часа плавания, оставив слева замок Шванау, сожженный в 1308 году Штауффахером, мы пристали к берегу в том месте, где часть горы обрушилась в озеро. При виде обломков Россберга я загорелся желанием пройти среди них, и издали это представлялось мне весьма легким делом, поскольку в Альпах нельзя правильно судить ни о расстоянии, ни о размерах предметов. Лодочники предупреждали меня, что мне придется пожалеть о своей затее, но я не хотел им верить, так что, когда мы подплыли к берегу, только ложный стыд не дал мне повернуть назад, и я углубился в самое сердце этих гигантских природных руин.

Необходимо видеть воочию этот ужасный хаос, чтобы составить себе верное представление о нем: это всего лишь каменные глыбы, оторванные от своего основания, деревья, выдранные с корнем из земли, и бесформенные холмы, лишенные всякой растительности. Все то время, пока мы шли там по причудливым теснинам, которые внезапно заканчивались провалами, меня преследовала мысль, что, подобно Каину Байрона, мы попали в царство смерти. Среди этого развороченного мира нельзя было выбрать дорогу, наметить цель, определить направление; нам постоянно приходилось обходить нагромождения отвесных скал, преодолеть которые было невозможно, цепляться руками за ветви и корни деревьев, сворачивать, не зная, что ждет нас за поворотом и не заведет ли нас новая дорога в тупик. Временами, испытывая удушье при виде скопления этих громад, у самого основания которых нам приходилось словно ползти, мы подходили к одной из них, взбирались на ее вершину и за пустынной местностью, со всех сторон окружавшей нас, вновь видели полную жизни и радости природу равнин, озер и гор; и тогда, глубоко вобрав в себя воздух, мы снова погружались в глубины этих земляных волн, поглотивших три деревни, которые вместе с их заживо погребенными жителями лежали теперь у нас под ногами. Франческо никак не мог понять, что за прихоть заставила меня идти среди этого скопления обломков, тогда как вполне можно было воспользоваться дорогой, ведущей в Арт, и, признаться, мне и самому, как уже не раз бывало в подобных обстоятельствах, начинало казаться весьма глупым свойственное мне любопытство, имеющее обыкновение заводить меня туда, где впереди подстерегают самые большие трудности.

Наконец, потратив четыре часа на то, чтобы преодолеть эту вздыбившуюся в судорогах землю, мы добрались до ее края и увидели в четверти льё от себя прелестную колокольню Арта, силуэт которой выделялся на фоне Цугско-го озера и которую отделяла от нас чудесная поляна, покрытая манящей зеленью.

Нетрудно догадаться, с каким наслаждением мы ступили на этот мягкий пушистый ковер после того, как в течение пяти или шести часов нам приходилось преодолевать подъемы и спуски, поворачивать то налево, то направо, блуждать среди нагромождения скал, деревьев и земляных завалов. И потому, придя в Арт, я попросил приготовить мне вовсе не обед, а постель и дал распоряжение не будить меня ни под каким предлогом.

Когда же, проснувшись, я открыл глаза, лунный свет так мягко освещал мою комнату, что я не устоял перед желанием встать и подойти к окну. Оно выходило на Цугское озеро, сверкавшее серебром словно зеркало; слева величественно высилась почти отвесная гора Риги, достававшая до самых звезд, которые, мерцая, казались цветами, трепещущими на ее вершине; справа, на берегу, под защитой Цугских гор спали дома Санкт-Андриана и Вальхвиля. В небе не было ни облачка, в воздухе не чувствовалось ни единого дуновения ветра, вокруг не слышалось ни одного звука: сонный мир плыл в эфире, будто корабль в море, и по его спокойной уверенности чувствовалось, что Господь взирает за его движением.

И тут в голову мне пришла мысль, роковая для Франческо, а именно, тотчас отправиться в путь, воспользовавшись этой чудесной ночью и этим ясным светом луны, чтобы прибыть в Люцерн ранним утром. Осуществлению этого замысла мешало лишь одно обстоятельство: у меня начало пробуждаться чувство голода. Я вернулся в кровать, чтобы попытаться снова заснуть, но, поскольку мое тело не нуждалось более в отдыхе, мне уже не удалось сомкнуть глаз; к тому же этот волшебный свет луны, окрасивший весь пейзаж в голубоватые тона, неудержимо манил меня. Во второй раз встав с кровати, я в своем более чем легком одеянии отправился бродить по лестницам гостиницы в поисках комнаты хозяина. Я стучал во все двери подряд, надеясь, что таким образом наверняка сумею найти среди них ту, которая была мне нужна. Однако мои поиски долго оставались тщетными — то ли потому, что комнаты были незаняты, то ли потому, что постояльцы в них спали крепким сном. Наконец, когда я уже стал сомневаться в успехе своей затеи, из-за последней двери, в которую я стучался, мне ответили по-немецки:

— Varten sie da bin ich.[15]

Я и не собирался поступить иначе, ибо язык, на котором со мной заговорили, родной для моего хозяина, необычайно приятно отозвался в моих ушах; так что я остался стоять на лестничной площадке, ожидая, когда откроется дверь. Ждать мне пришлось недолго, и на пороге комнаты показался высокий молодой блондин, который тер себе глаза и спрашивал, не пора ли уже отправляться в путь.

— Мне, да, — с улыбкой ответил я, — но вам, возможно, нет, сударь. Мне кажется, что мы оба ошиблись: я принял вас за хозяина гостиницы, а вы меня — за вашего проводника. Так что почтительно прошу вас извинить меня за беспокойство.

И я хотел было удалиться.

— Извините, — остановил меня незнакомец, — но могу ли я хотя бы узнать, кто оказал мне честь своим визитом?

— Господин Александр Дюма.

— Поверьте, сударь, я чрезвычайно рад нашему знакомству.

— Вы позволите мне задать вам тот же вопрос?

— Господин Эдуард Виклерс, адвокат из Брюсселя.

— Весьма рад, сударь, что мне выпала такая честь…

И мы раскланялись, как если бы наше знакомство состоялось в какой-нибудь гостиной, однако выглядела эта картина весьма странно, принимая во внимание наши ночные одеяния, настолько похожие, что их можно было принять за форменную одежду.