— Что ж, я более любопытен, чем вы, — заметил я, — поскольку мне хотелось бы узнать ваше имя.

— Жак Эльзенер, к вашим услугам, — ответил старик, снимая шляпу, чтобы поприветствовать меня, и при этом невольно обнажая шрам, оставшийся у него от удара, который нанес ему ружейным прикладом капитан.

В эту минуту Пьеро принялся реветь во весь голос; несколько минут спустя навстречу нам выскочил Верный, а за первым же поворотом дороги мы заметили Марианну, поджидавшую нас на пороге дома.

— Дочка, — сказал Жак, — я привел тебе славного господина; его надо накормить ужином и уложить спать.

— Добро пожаловать! — ответила Марианна. — И хотя дом у нас маленький, а стол тесный, место для гостя всегда найдется.

Взяв у меня мешок и посох, она отнесла их в отведенную мне комнату.

— Вы слышали, как она изъясняется? — сказал Жак, с улыбкой глядя ей вслед. — Ведь она, бедная моя Марианна, получила благородное воспитание: ее отец был школьным учителем в Гольдау.

— Так выходит, — сказал я, вспомнив о катастрофе, произошедшей в 1806 году в деревне, название которой только что упомянул Жак, — что ее семья не жила там в то время, когда гора, обрушившись, погребла под собой это селение?

— Жила, — ответил мне Жак, — но Господь пощадил отца и детей: он забрал только мать.

— А ваша сноха согласится рассказать мне некоторые подробности этой трагедии?

— Все что пожелаете, хотя она была совсем маленькой, когда это случилось; но ее отец так часто пересказывал эту историю, что события свежи в ее памяти, словно это случилось вчера… Перестань, Верный!.. Простите его, сударь! Это он на свой лад приветствует вас в нашем доме.

И в самом деле, Верный прыгал на меня, как будто мы были с ним старые знакомые; возможно, он чуял во мне охотника.

— А теперь, — обратился ко мне Жак, — если вы не слишком устали и пожелаете подняться на невысокую гору позади дома, то оттуда перед вами предстанет все поле сражения при Муотатале; тем временем Марианна приготовит вам ужин и постель.

Я последовал за стариком, позвав с собой Верного, который сопровождал нас шагов двадцать; затем он остановился, помахивая хвостом и глядя нам вслед, но, увидев, что мы продолжаем идти вперед, повернул обратно и направился к дому, через каждые десять шагов останавливаясь и поворачивая голову в нашу сторону; в конце концов, он сел на пороге дома, греясь в последних лучах заходящего солнца.

— Похоже, Верный с нами не пойдет? — спросил я Жака, ибо мне казалось, что всех членов этого семейства связывают необычайно прочные узы, и я искал причину самых простых на первый взгляд явлений, уверенный, что за ними скрывается какая-то семейная тайна.

— Да, конечно, — ответил мне старик, — когда был жив мой бедный Франсуа, Верный одинаково любил всех в этом доме, потому что все мы были счастливы, но, с тех пор как мы потеряли Франсуа, он привязался к его вдове, потому что ему кажется, будто она страдает больше остальных; а ведь я-то отец! Что ж, Господь нам его дал, Господь его у нас забрал — такова была его воля!

Я почтительно следовал за этим стариком, таким простодушным и бесхитростным, таким смиренным в своем горе. Наконец, мы взошли на вершину холма, откуда открывался вид на часть долины от селения Муотаталь до Шёненбуха. Справа виднелась вершина горы, которую после 1799 года называют «Перевал русских»; двумя льё выше селения Муотаталь гора Прагель перекрывает долину Муоты, отделяя ее от долины Клёнталь, которая начинается на противоположном склоне горы и тянется до Нефельса. Внизу, под нашими ногами, лежала та самая местность, где, наткнувшись на штыки французских солдат, рассыпалась в прах жестокая слава Суворова и где северный колосс, поспешно прибывший из Москвы, сам был вынужден отступить, хотя перед этим написал Корсакову и Елачичу, потерпевшим поражение от Лекурба и Молитора:

«Я пришел исправить ваши ошибки; стойте непоколебимо, словно стены. Вы мне ответите головой за каждый ваш шаг назад».

Через две недели тот, кто написал это письмо, был разбит и бежал, бросив в горах восемь тысяч человек и десять пушек и переправившись через Ройс по мосту, наспех сооружейному из двух сосен, которые его офицеры связали своими шарфами.

Около часа я простоял на вершине холма, рассматривая эту долину, пережившую тогда такое потрясение и выглядевшую сейчас такой мирной. На первом плане, посреди зеленой лужайки, в тени огромного орехового дерева, стоял дом, дым из трубы которого поднимался строго вверх, настолько тихим и безветренным был воздух; на втором плане виднелось селение Муотаталь, находившееся достаточно близко от меня, чтобы я мог различать его дома, но слишком далеко, чтобы я способен был разглядеть его жителей. Наконец, на горизонте высилась гора Прагель, снежная вершина которой в лучах заката окрасилась в розовый цвет.

Между моряком и горцем есть большое сходство: и тот, и другой чрезвычайно религиозны; это объясняется тем, что они постоянно видят перед собой грандиозные картины природы, подвергаются бесконечным опасностям и слышат те величественные звуки природы, которые раздаются на море и в горах! Мы, жители городов, не сталкиваемся с великими явлениями природы; городской гул заглушает голос Господа, и, если мы хотим ощутить поэзию окружающего мира, нам приходится искать ее среди волн, этих гор океана, или среди гор, этих волн земли. И вот тогда, как бы мало мы ни были поэтами или верующими, что часто одно и то же, мы чувствуем, как начинают вибрировать струны нашего сердца, мы слышим, как в нашей душе звучит мелодия, и понимаем, что эти струны и эта мелодия всегда были внутри нас, но они спали; что звуки нашего мира не давали им заявить о себе и что крыльям поэзии и религии, как крыльям орла, нужен простор и одиночество. Тогда становится совершенно понятно, почему горец, который бродит по ледникам, и матрос, который плавает по океану, исполнены такого смирения и покорности судьбе. Просторы там настолько необъятны, что ни тот, ни другой не могут ощутить всю остроту потери любимого человека; лишь вернувшись в свою хижину или в свое шале, скиталец осознает, что у очага, между ним и сыном, пустует место матери или что за столом, между ним и женой, недостает ребенка, и только тогда его глаза, прежде со смирением и покорностью взиравшие вверх, пока он мог видеть небо, куда отлетела душа умершего, со слезами опускаются, потеряв из виду небеса, к земле, в которой лежит его тело.

Старик тронул меня за плечо: Верный дал знать, что ужин готов.

— Садитесь сюда, — сказал мне старик, пододвинув стул к тому месту за столом, где для меня был приготовлен прибор. — Это место моего бедного Франсуа.

— Послушайте, отец, — обратился я к нему, — если бы ваш дух не был так силен, если бы ваше сердце не было преисполнено истинной веры и вы не жили бы в соответствии с заповедями Господа, я не осмелился бы спросить вас, ни кем был ваш сын, ни как он умер; но вы веруете, следовательно, надеетесь. Скажите же мне, как случилось, что Франсуа покинул вас здесь, на земле, и отправился ждать вас на небесах?

— Вы правы, — ответил старик. — Расспрашивая меня о моем сыне, вы доставляете мне удовольствие. Когда нас всего трое: Верный, моя дочь и я, — мы, возможно, порой забываем о Франсуа или делаем вид, что забыли о нем, так как нам не хочется лишний раз расстраивать друг друга; но как только в дом входит незнакомец одного возраста с ним и ставит свой посох туда, куда Франсуа обычно ставил свой карабин, как только он занимает возле очага или за столом место, принадлежавшее тому, кто покинул нас, мы все трое переглядываемся, и тогда становится ясно, что рана еще не зарубцевалась и нам предстоит пролить немало слез. Не правда ли, Марианна, не правда ли, бедняга Верный?

Вдова и собака одновременно приблизились к старику: женщина протянула ему руку, собака положила голову на колено. Несколько слезинок беззвучно скатились по щекам старика и вдовы; собака жалобно завыла.