«Ты говоришь по-французски?» — спросил он меня.

«Это мой родной язык».

«Давно ты живешь в этом краю?»

«Уже пять лет».

«И ты хорошо его знаешь?»

«Черт возьми! Полагаю, что знаю».

«Это хорошо! Капитан, — продолжал генерал, повернувшись к офицеру, ожидавшему его распоряжений, — вот тот, кто вам нужен. Если он вас проведет, выплатите ему награду; если же предаст, прикажите его расстрелять».

«Ты слышал?» — обратился ко мне капитан.

«Да, господин офицер», — ответил я.

«Тогда вперед марш!»

«Но куда же?»

«Ты узнаешь об этом позже».

«Но ведь…»

«Вперед! И без возражений, или я тебя прикончу».

Ответить на это было нечего, и я повиновался. Мы углубились в долину. Когда же Шёненбух, где стояли французские аванпосты, остался позади, капитан сказал, глядя мне в лицо:

«Дело еще не кончено: теперь надо свернуть в ту или другую сторону и вывести нас выше селения Муотаталь: нам там кое-что предстоит сделать; и остерегайся, чтобы мы не столкнулись с каким-нибудь вражеским отрядом. Предупреждаю, что при первом же выстреле, — с этими словами он выхватил ружье из рук солдата, который нес их два, покрутил его, как тросточку, а затем опустил так, что приклад ружья остановился всего в двух дюймах от моей головы, — я тебя прикончу».

«Но, в конце концов, — попытался возразить я, — ведь это будет не моя вина, если…»

«Я тебя предупредил, так что веди себя соответствующим образом. И более ни слова, ступай вперед».

В рядах солдат воцарилось полное молчание: мы вступили в горы; поскольку требовалось скрыть наше продвижение от русских, стоявших лагерем у Муоты, я завел отряд французов в ельник, который вы видите перед собой: он тянется дальше, за мой дом. Когда мы оказались рядом с домом, я обернулся к капитану.

«Господин офицер, — сказал я ему, — вы позволите мне предупредить жену?»

«А, разбойник, — ответил он, ударив меня прикладом между лопаток, — ты хочешь нас предать?»

«Я, господин офицер? О!..»

«Молчи и иди вперед!»

Как вы понимаете, возражать не приходилось. Мы прошли всего в пяти шагах от моего дома, а я даже слова не мог сказать моей бедной жене; такая была досада, что зло брало. Наконец, в просвете между горами показалась Муота. Не осмеливаясь больше говорить, я пальцем указал на нее капитану. Но тут мы заметили отряд русских, двигавшийся по дороге.

«Хорошо, — сказал капитан. — Теперь речь идет о том, чтобы незаметно и как можно ближе провести нас к этим парням».

«Нет ничего легче, — заметил я. — Тут в одном месте ельник не доходит всего пятидесяти шагов до дороги».

«Тот самый, где мы сейчас находимся?»

«Нет, другой. Между ними прогалина, но второй ельник закроет нас, когда мы выйдем из первого».

«Веди нас туда, но берегись, чтобы они нас не заметили! Помни, при первом же движении русских я тебя прикончу».

Мы вернулись обратно той же дорогой, поскольку я хотел принять все необходимые меры предосторожности, чтобы нас не заметили: у меня не было никаких сомнений, что проклятый капитан выполнит свое обещание. Четверть часа спустя мы добрались до опушки: от одного леса до другого по открытой местности было менее четверти льё. Все вокруг, казалось, было спокойно. Мы вступили на поляну; до тех пор все шло хорошо; но, когда до соседнего леса оставалось всего двадцать шагов, из-за деревьев грянула яростная пальба!..

«Вот те на! — произнес я, обращаясь к капитану. — Похоже, русским пришла в голову та же мысль, что и вам».

Едва я договорил, как мне показалось, что гора рухнула мне на голову: это капитан ударил меня прикладом ружья; я увидел вспышку света и кровь, потом мое зрение затуманилось, и я упал.

Когда я пришел в себя, было уже темно; я не понимал, где я нахожусь, не мог сказать, что со мной случилось и ничего не помнил; однако я ощущал страшную тяжесть в голове; ощупав ее рукой, я почувствовал, что мои волосы прилипли ко лбу; в ту же минуту я увидел, что моя рубашка пропиталась кровью, а вокруг меня лежат мертвые тела; и тогда я вспомнил все.

Я хотел подняться, но мне показалось, что земля ушла у меня из-под ног, и я был вынужден прежде опереться на локти, чтобы немного прийти в себя. Вспомнив, что в нескольких шагах от того места, где я находился, бил родник, я дополз до него на коленях, промыл рану и с жадностью выпил несколько глотков воды, прохлада которой принесла мне облегчение. И тут я подумал о моей бедной жене, о том, в какой тревоге она должна пребывать; это придало мне сил; я осмотрелся, чтобы выбрать направление и, еще шатаясь, побрел к дому.

Вероятно, отряд, в котором я был проводником, отступал, отбиваясь от противника, по той же самой дороге, по какой я привел его сюда; весь этот путь был усеян трупами; но, по мере того как я приближался к дому, их становилось все меньше; и вот настал момент, когда мертвые тела солдат перестали мне попадаться: то ли остатки отряда изменили направление, то ли я дошел до того места, где противник прекратил преследование. Я шел еще с четверть часа и, наконец, увидел свой дом. От леса его отделяла поляна, где мы пасли скот, и вот посреди этого открытого пространства, чуть ближе к дому, я заметил при свете луны какую-то темную массу, очертаниями похожую на лежащего человека. Я направился в ту сторону и, сделав несколько шагов, оставил все свои сомнения: это был военный; я видел блеск его эполет; склонившись над ним, я узнал моего капитана.

Тогда я крикнул, как обычно делал, подходя к дому, чтобы издалека предупредить о своем приходе. Жена узнала мой голос и вышла на порог; я подбежал к ней, и она, полумертвая, упала в мои объятия: весь день она провела в страхе и тревоге. Сражение разгорелось неподалеку от стен нашего дома; весь день до нее доносились звуки ружейной перестрелки, которые заглушал временами грохот пушек, гремевших в долине.

Я прервал ее рассказ, показав на тело капитана.

«Он мертв?!» — воскликнула она.

«Мертв или нет, — ответил я, — но надо внести его в дом. Если он еще жив, то, может, нам удастся его выходить; если же мертв, то мы переправим в полк его документы, которые могут иметь большую важность, и его эполеты, которые стоят довольно дорого. Ступай, приготовь нашу постель».

Роза побежала в дом; я поднял капитана и понес его; не раз и не два мне пришлось отдыхать по пути, ведь я сам был еще очень слаб; наконец, кое-как я добрался до дома. Мы раздели капитана: на груди у него были три штыковые раны, но, тем не менее, он был жив.

Черт возьми! Я не знал, что делать, ведь я не лекарь; но мне подумалось, что вино, приносящее пользу при употреблении внутрь, не может повредить, если применить его снаружи. Я налил в суповую миску лучшего вина, сделал винные компрессы и положил их капитану на раны. Тем временем моя жена, которая, как и все альпийские крестьянки, знала определенные лечебные травы, вышла из дома, чтобы отыскать их при свете луны: в этот час их целительные силы становятся еще больше.

Наверно, мои компрессы помогли капитану, поскольку минут через десять он глубоко вздохнул, а по прошествии четверти часа открыл глаза, хотя его взгляд еще оставался затуманенным; если бы мне дали комнату, полную золота, то и тогда я не был бы так доволен. Наконец, его глаза ожили и взгляд после блужданий по комнате остановился на мне; я заметил, что он меня узнал.

«Ну вот, капитан! — обрадованно сказал я ему. — А если бы вы меня убили?!..»

Услышав это, я просто подпрыгнул, настолько слова старика были пронизаны духом евангельского учения!..

— Две недели спустя, — продолжал он, — капитан вернулся в свой полк; на следующий день после его возвращения адъютант доставил мне пятьсот франков от имени генерала Массены; на них я купил этот дом, который прежде арендовал, а также прилегающий к нему луг.

— А как звали капитана?

— Я не спросил его имени.

Итак, этот старик, которого пытались убить, спас жизнь своему несостоявшемуся убийце, и при этом в его душе не было ни достаточно злобы за причиненное ему зло, ни достаточно гордости за сотворенное им добро, чтобы узнать имя того, кто был обязан ему жизнью и кто чуть было не обрек его на смерть.