— Вы охотник?

— Я родился в лесу.

— Вы когда-нибудь охотились на серну?

— Никогда.

— Так вот, если вам доведется приехать в Гларус, вспомните о Проспере Лемане, разыщите его и попросите устроить вам охоту на серну.

— Минутку, — сказал я, — давайте условимся: если вы мне это обещаете, я намерен там побывать.

— Вы будете желанным гостем.

— Значит, договорились?

— Решено. А вы позволите мне теперь разок или два выстрелить из вашего карабина?

— А как же! Да хоть десять, если пожелаете. Вот куча патронов, а вы уже видели, как их заряжать; после вы принесете мне карабин в гостиницу "Охотничий рог", где я остановился, — только и всего. Ну а я отправляюсь обедать.

С этими словами я расстался со стрелками, пришедшими в изумление от того, что можно изобрести нечто, превосходящее достижения оружейников Лозанны и Берна.

Два часа спустя Леман принес мне мой карабин: он расстрелял все патроны до единого, два или три раза попав в яблочко мишени, так что, возвращая оружие, он не смог сдержать своего восхищения им. Я показал ему мое двуствольное ружье той же системы и, подойдя к окну, выстрелил в двух ласточек: они тотчас упали на землю.

Этот опыт совершенно потряс бедного охотника, что вполне объяснимо, ведь швейцарцы незнакомы с нашей охотой на равнинах и стреляют всегда лишь по неподвижным целям; в некоторых частях страны, таких, как Аппенцелль или Тургау, они даже ставят свои ружья на рогатины, чтобы выстрел попал точно в цель. Стрельба влёт или по движущейся цели им совершенно чужда, потому в этом отношении завсегдатай равнины Сен-Дени мог бы вызвать у них полнейший восторг.

Я провел вечер с моим новым приятелем, прекрасно освоившись с его местным говором; он рассказал о своих охотах в горах — а в этом деле он не знал себе равных — и вновь предложил мне принять участие в одной из них; это было уже делом решенным, и я обещал охотнику, что обязательно навещу его в Гларусе, даже если ради этого мне придется отклониться от маршрута. На следующий день ему предстояло вернуться в Линталь, а мне — в Люцерн, но мы договорились, что не расстанемся не простившись и что он разбудит меня в четыре часа утра, чтобы скрепить на прощание нашу дружбу стаканчиком вишневой настойки.

На следующее утро Леман разбудил меня, как и было условлено; я спустился в обеденный зал и увидел там всех наших вчерашних стрелков: они собрались, чтобы проститься со мной по-братски. Ведь охотники образуют своего рода всемирное тайное сообщество.

Я расстался с этими славными людьми, которых, без сомнения, мне никогда в жизни не доведется увидеть снова, но которые, хотя и не зная моего имени, сохранят, в чем я уверен, память обо мне, и отправился в путь. По дороге мне не встретилось ничего примечательного вплоть до самого Альпнаха, где я остановился на краткое время у самого жизнерадостного трактирщика, какого мне когда-либо приходилось видеть. Затем я продолжил свой путь в Люцерн, рассчитывая нанять лодку в Хергисвиле или Штайнбахе.

После Гштада дорога перестает быть проезжей, и только в Винкеле она вновь становится доступной для колясок. Поэтому я не удивился, заметив за очередным поворотом этой ужасающей дороги, в двадцати шагах от себя, опрокинутую карету, а рядом с ней какого-то господина и его слугу, пытающихся ее поднять. Я направился к карете, задаваясь вопросом, как могло прийти в голову здравомыслящему человеку попытаться проехать по такой дороге, и, признаться, за все то время, пока я шел к путешественникам, мне так и не удалось найти удовлетворительного ответа на этот вопрос. Зато в том из них, кто показался мне господином, я узнал англичанина, который за четыре или пять дней до этого на глазах у меня стал бегом спускаться с Риги, оставив в моем распоряжении своего проводника. Полагая, что моя помощь может быть ему полезной, я приблизился к англичанину и на скверном английском языке поинтересовался у него, какому случаю я обязан честью встретить его вместе с коляской на тропе, предназначенной для мулов. Англичанин, высокий молодой человек, худой и бледный, сильно покраснел, пробормотал несколько слов, которые сначала навели меня на мысль, что он заикается, но затем, когда он немного пришел в себя, мне удалось кое-что уловить в его затрудненной речи: ему будто бы сказали, что по этой дороге он сможет проехать в своем экипаже.

— Кто вам сказал такое?

— Швейцарцы.

— Это меня удивляет, — в ответ сказал я. — Местные жители здесь мало расположены к такого рода шуткам. А что вы у них спросили?

— Можно ли в экипаже переехать через эти горы, и при этом я показал им пальцем на самую высокую, ту, что вдали.

— Брюниг?

— Я не знаю ее названия.

— И что же они ответили?

— Они засмеялись и сказали, что да, можно.

— А на каком языке вы их спрашивали?

— На немецком.

— Так, значит, вы говорите по-немецки?

— Немного.

— А что вы им сказали?.. Ascolta, Francesco, il signor inglese va parlare tedesco.[33]

— Я сказал: "Капп einen Vogel Uber dieser Berg fahren?[34]"

— Что означает слово "vogel"? — спросил я у Франческо.

— "Птица".

— Как это?! — вскричал англичанин.

— Ну что ж, — заметил я, — моя догадка подтвердилась: вы перепутали слова и сказали "vogel" вместо "wagen[35]", тем самым спросив, может ли птица перелететь через эти горы.

— О! — воскликнул англичанин.

— Поэтому крестьяне, посчитав, что вы над ними пошутили, рассмеялись и ответили вам, что да, может.

— Хорошо, но что же теперь делать?

— Поставить вашу коляску на колеса и продолжить путь в Люцерн.

Когда коляску подняли, кучер взял в руки поводья и повел лошадей под уздцы. Англичанин, Франческо и я пошли впереди, и, поскольку для двух ног дорога оказалась удобнее, чем для четырех колес, нам удалось добраться до Штайнбаха на четверть часа раньше экипажа. Эту четверть часа мы употребили на поиски каретника, пребывая в надежде, что он исправит поломку, случившуюся с коляской нашего джентльмена, но для Штайнбаха каретник оказался личностью неведомой, сказочным персонажем, существом, существующим лишь в воображении, ибо на людской памяти тут не отважился появиться ни один экипаж, и та коляска, чье возвращение мы опередили, вызвала, проехав здесь, всеобщее удивление. Англичанин, казавшийся чрезвычайно застенчивым, был совершенно подавлен случившейся с ним неприятностью: лицо его то бледнело, то покрывалось краской, и он продолжал, запинаясь, путано что-то бормотать; короче говоря, все признаки крайнего замешательства проявились у него так очевидно, что я начал опасаться, не мое ли присутствие стало тому причиной. В итоге я поспешил сказать ему, что если он больше не нуждается в нашей помощи, то мы готовы откланяться. Тогда, чтобы удержать нас, он сделал несколько столь неловких движений, что я еще больше утвердился в сложившемся у меня мнении и, попрощавшись с ним, продолжил путь.

Остановился я в Винкеле. Прошагав примерно семь или восемь льё по французским меркам, я был не прочь хоть немного отдохнуть. Что же касается Франческо, то он отправился по моему приказу на поиски какой-нибудь двуколки, способной довезти нас до Люцерна, до которого оставалось еще две или три немецкие мили, что соответствует четырем-пяти французским льё. Пока он носился по деревне, я приступил к обследованию гостиницы и с большим трудом обнаружил куропатку, которую хозяин, видимо, рассчитывал приберечь для лучшего случая и уступил мне лишь потому, что, желая пресечь его возражения, я принялся лично ее ощипывать. Такое жаркое, в сочетании с яйцами, приготовленными двумя различными способами, дабы разнообразить закуски, обещало мне довольно неплохой обед.