Не успел я поднести палец к курку, как раздался выстрел, и пуля пролетела примерно в трехстах футах над мишенью. Между тем находившийся в будке человек, который не догадывался о том, что со мной приключилось, и даже не знал, что это был мой выстрел, вышел из своего укрытия, поискал на мишени след от пули, которого, естественно, там не было, а затем, не найдя его, повернулся спиной к стрелкам и сделал в адрес мазилы, потратившего впустую заряд, жест, заставивший меня всерьез пожалеть, что в тот момент мое ружье не было заряжено теми мелкими кусочками свинца, к которым с таким презрением отнесся Санчо Панса. Это проявление чувств было встречено смехом и рукоплесканиями собравшихся.

Оказаться жертвой розыгрыша, с чьей бы стороны он ни исходил, всегда крайне обидно, но он несет с собой дополнительно унижение, если дело происходит в обществе людей, стоящих ниже тебя по своему общественному положению, или в краю, где говорят на незнакомом тебе языке: в том и другом случае ты не имеешь никакой возможности ответить насмешкой на насмешку. Так что я отошел назад, уступив место очередному стрелку, и, кусая губы, принялся обследовать ружье, сыгравшее со мной столь скверную шутку, как вдруг житель Линталя, следивший за всеми моими движениями и, казалось, решивший покровительствовать мне, отвел меня в сторону, и, понимая, что вместо слов лучше изъясняться жестами, взвел курок карабина, из которого мне довелось так неудачно произвести выстрел, нанеся урон своей чести, а затем, дунув на спусковой крючок, привел собачку в движение лишь силой своего выдоха.

И тут мне стало понятно, что чувствительность наших пистолетов с механизмом двойного спуска не идет ни в какое сравнение с чувствительностью ружей, которые швейцарцы используют на стрельбищах, и, если вы хотите наилучшим образом проявить свои способности стрелка, надо лишь поднести палец к спусковому крючку, чтобы прозвучал выстрел. Увидев, что я разобрался в этой особенности швейцарских ружей, мой покровитель подвел меня к стрелку, собиравшемуся поразить мишень; на огнивную пластинку его ружья был надет кожаный чехольчик, похожий на тот, что я положил в карман своего жилета. По знаку жителя Линталя его сосед снял чехол, и почти сразу же раздался выстрел; пуля попала в нижнюю часть яблочка мишени. Человек, изъяснявшийся жестами, вышел из своей будки, указал рукояткой молотка на отверстие, оставленное пулей, весьма одобрительно приветствовал того, кто дал это доказательство своей меткости, и вернулся в свое укрытие.

— Avete capito?[30]— спросил меня мой покровитель.

— Черт возьми! Понял ли я?! Разумеется: кожаный чехольчик не дает собачке произвести выстрел в том случае, когда механизм сработал раньше нужного момента. Если бы я оставил свой чехольчик на месте, а не положил его, как дурак, коим я и являюсь, к себе в карман, ружье не выстрелило бы раньше времени и мне не пришлось бы испытывать унижения, видя, как швейцарец показывает мне…

— Va bene, va bene, — произнес мой новый знакомый, — voi avete capito.[31]

— Отлично понял; начнем все сначала. Вот ваш чехольчик, верните его на место и не снимайте, пока я не подам сигнал.

— Siete sicuro.[32]

— Прекрасно; тогда давайте заряжать.

Я хотел ему помочь во время этой операции, но он дал мне понять, что она слишком важна, чтобы можно было доверить хотя бы малейшую ее деталь рукам непосвященного. Вначале он заткнул запальный канал тонкой палочкой, затем самым тщательным образом отмерил порох, буквально пересчитав его крупинки, из которых должен был состоять заряд, сверху положил кожаный пыж, затолкал в ствол пропитанную маслом ветошь и, наконец, вставив туда пулю, забив ее деревянной колотушкой; затем он вынул из запального отверстия палочку, взвел курок, надел чехольчик на огнивную пластинку и вручил мне ружье.

Странное это чувство, над которым ничто не может взять верх, — самолюбие! Я находился здесь среди сборища крестьян, мнение которых должно было быть мне безразлично тем более, что никто из них не знал ни моего имени, ни, возможно, страны, откуда я прибыл; я был в Зарнене проездом и, без сомнения, не собирался никогда приезжать сюда снова, а раз так, то что мне было за дело до того, какое воспоминание я оставлю тут после себя своей ловкостью или неловкостью? А между тем, когда я подходил к барьеру, сердце мое билось, как в начале моей театральной карьеры, когда я ждал третьего удара, возвещающего о поднятии занавеса на представлении моей первой пьесы.

Воцарилась глубокая тишина; собравшиеся перестали заниматься своими делами и с интересом следили за моими действиями. Все видели, что один из самых искусных местных стрелков одолжил мне свое оружие, обменявшись перед этим со мной несколькими словами на иностранном языке; все заметили, как тщательно он заряжал ружье, а значит, он полагал, что заряд не будет истрачен впустую; наконец, сама по себе уверенность, с какой я взял в руки оружие, позволяла судить о том, что я умею с ним обращаться. Догадавшись, без сомнения, что первый выстрел прозвучал раньше, чем я был к нему готов, все отнеслись к первой попытке так, словно ее и не было, и теперь ждали результатов второго выстрела, чтобы составить суждение о моем мастерстве.

На этот раз мною были приняты все необходимые меры предосторожности: я убрал с плеча все, что могло хоть как-то помешать устойчивому положению приклада, снизу вверх навел ружье на цель и, когда оно оказалось на одной линии с мишенью, подал знак снять чехольчик, что и было проделано с исключительной ловкостью; но я не торопился стрелять, продолжая целиться, и поднес палец к спуску лишь тогда, когда был полностью уверен в выбранном направлении, и это было правильно, ибо, как только я коснулся спускового крючка, грянул выстрел; но на этот раз я был спокоен. Поставив приклад на землю, я стал ждать.

Человек, находившийся в будке, вышел из своего укрытия, взглянул на мишень, взял флаг, спрятанный позади нее, и, повернувшись в нашу сторону, принялся размахивать им в знак уважения и приветствия. В тот же миг раздались рукоплескания зрителей, а мой поручитель похлопал меня по плечу.

— Что случилось? — спросил я у него.

— Вы попали в яблочко, — ответил он мне.

— Правда?

— Честное слово!

Я посмотрел вокруг и по глазам зрителей понял, что это истинная правда. В эту минуту появился Франческо с моим карабином.

— Послушай, — сказал я ему, — возьми этот талер, отдай его служителю стрельбища в обмен на мишень и принеси ее мне.

Пока Франческо выполнял поручение, стрелки обступили меня и принялись рассматривать мой карабин; это было прекрасное оружие системы Лефошё, усовершенствованное Девимом и заряжавшееся с казенной части. Это последнее достижение оружейного дела было совершенно незнакомо моим аркебузирам, и им никак не удавалось понять принцип действия этого механизма, который они исследовали с внимательностью истинных ценителей. Особое любопытство и недоверие у них вызвал короткий ствол, породивший сомнение в дальнобойности карабина. Тогда я вставил в ствол патрон и, указав им на одиноко стоящую ель, расстояние до которой было примерно в два раза больше, чем до мишени, прицелился с быстротой, какую дает привычка к оружию, и выстрелил.

Ни один стрелок не устоял на месте: все побежали наперегонки к ели, чтобы увидеть результат этого выстрела, ибо, по их мнению, ствол длиной в двадцать дюймов не мог обеспечить подобную дальнобойность. Первый, кто добежал до дерева, изумленно вскрикнул, и его примеру последовали все остальные: пуля так глубоко вонзилась в ствол, что, когда в проделанное ею отверстие вставили железный прут, он вошел туда на глубину полутора дюймов. Тем временем с другой стороны подошел Франческо и принес мне мишень, пробитую моей пулей.

Это событие прервало состязание; мой карабин вызвал восхищение всех собравшихся, и, если бы сначала я не стрелял из ружья одного из них, они, вероятно, сошлись бы во мнении, что мое оружие заговорено. Что же касается моего покровителя, то он весь сиял от радости, словно и ему причиталась часть славы, выпавшей на мою долю; он подошел ко мне, положил руку мне на плечо и спросил: