— Я иду сражаться за мои права и за мое наследство, и Господу придется не по нраву, если вы погибнете, а я останусь жив и буду благоденствовать! У всех нас одна судьба — хоть добрая, хоть злая! И все мы либо вместе победим, либо вместе умрем!
Оба войска вновь стали сближаться, но на этот раз каждая сторона использовала свою особую тактику: австрийские рыцари шли в ряд, бок о бок, выставив впереди себя железную стену из копий и положив их на опорные крюки на своих нагрудниках; швейцарцы же, напротив, прибегли к своему излюбленному приему — построились клином и с яростным воодушевлением направили этот живой таран на вражеские ряды, намереваясь пробить в них брешь; но, не защищенные кирасами и вооруженные лишь короткими алебардами, чья длина не достигала даже двух третей длины австрийских копий, они были не в силах проломить заслон, противопоставленный им рыцарями. Дважды они безуспешно бросались в атаку, причем во второй раз во главе их встал Петерман фон Гундольдинген, подняв над головой стяг кантона; но все было тщетно: Петерман фон Гундольдинген упал, крепко сжимая штандарт, который так и не смогли вырвать у него из рук (этот стяг, со следами его крови, можно увидеть теперь в городской ратуше Люцерна). И тогда Арнольд фон Вин-кельрид, входивший в число командиров и потому облаченный в кирасу, снял ее с себя, сел на коня и занял место во главе клина, в третий раз с прежней настойчивостью пошедшего в атаку и в третий раз наткнувшегося впереди вражеского фронта на непоколебимую железную стену из копий, у которой уже пятьдесят конфедератов нашли свою смерть. Но тут Винкельрид, отбросив в сторону меч, широко раскинул руки, обхватил ими пучок копий и, направив себе в грудь, всей тяжестью тела упал на их концы. Из-за этого падения в строю рыцарей образовалась брешь, и острие клина вошло в нее.
С этой минуты длина их копий уже стала мешать австрийцам отражать натиск противника. Швейцарцы же, напротив, благодаря своим коротким мечам и алебардам, которые были едва ли длиннее топоров, получили полное преимущество в ближнем бою. В этот миг старому, опытному графу фон Хазенбургу стало понятно, что сражение проиграно, но он все же решил предпринять последнюю попытку переломить его ход: взбежав на склон горы, где находились косари, он увлек их за собой, чтобы повести на другую жатву, и, встав впереди, подал им пример, первым с косой в руках выйдя на людскую ниву, такую же обильную, как и хлебная.
Эта неожиданная атака, непривычное оружие в руках нападающих, отвага старого воина, руководившего ими, — все вместе в первые минуты вызвало смятение в рядах швейцарцев. Герцог, увидев в образовавшемся просвете, что главный австрийский стяг вот-вот попадет в руки конфедератов, решил воспользоваться их растерянностью, бросился к нему и, оказавшись рядом со знаменосцем как раз в тот миг, когда тот упал, подхватил знамя из рук умирающего; в то же мгновение конфедераты общими усилиями атаковали герцога, и, прежде чем рыцари из его свиты смогли прийти ему на помощь, он упал, покрытый ранами, сжимая в зубах и в руках лоскуты своего стяга, который он позволял отнять у него лишь вместе с жизнью.
Шестьсот семьдесят шесть рыцарей, из числа которых триста пятьдесят носили шлемы, увенчанные коронами, пали мертвыми вокруг своего герцога. Его тело было перевезено в аббатство Кёнигсфельден на той самой телеге, на которой прежде восседал барон фон Райнах, и в ней еще лежали веревки, которыми собирались связать тех самых крестьян, что одержали победу над герцогом!
Рядом с памятником Винкельриду, воздвигнутым в честь этого памятного события, высится церковь Штанса: она напоминает о сражении не столь отдаленном, но не менее кровопролитном. В 1798 году французские войска напали на Унтервальден; жители Штанса оказали им яростное сопротивление, но швейцарцы потерпели поражение, и им пришлось покинуть поле битвы, посреди которого осталась стоять часовня Винкельрида, заваленная телами погибших; позже среди них нашли тела семнадцати юных девушек. Сражаясь бок о бок со своими братьями и возлюбленными, они укрылись в церкви, где уже пряталось множество стариков и женщин, но эта слабая крепость вскоре пала: французы проникли внутрь церкви, несмотря на ожесточенную ружейную пальбу защитников, и при первом же ответном залпе французских солдат священник, который стоял, воздев к небу руки со святой облаткой, упал; пуля пронзила ему грудь и проделала в алтаре отверстие, которое можно увидеть и в наши дни. Новоявленного мученика звали Вислер Лузен.
Позади церкви, на том месте, где похоронены погибшие в тот день четыреста четырнадцать человек, среди которых были сто две женщины и двадцать пять детей, построена небольшая часовня; на ней выбиты такие слова:
DEN ERSCHLAGENEN FROM MEN UNTERWALDNERN
VON 1798, VON IHREN EDELDENKENDEN ERE UNDEN UND VERWANDTEN GEWIDMET .[27]
Осмотрев напоследок часовню Винкельрида, мы отправились в Зарнен и пришли туда в два часа пополудни.
По пути, слева от нас, осталась дорога на Виль, которая ведет в Вольфеншиссен, родину Конрада фон Баумгартена и то место, где разыгралась трагическая сцена в бане. Поскольку от этого памятного события не осталось никаких следов, кроме самой памяти о нем, мы не сочли нужным утруждать себя, отыскивая в устных преданиях подробности, сохраненные для нас историей; кроме того, с Зарненом связаны столь же значительные события прошлого, ибо на вершине горы, господствующей над ним, стоял замок Ланденберга, который 1 января 1308 года захватили деревенские жители, для виду доставив туда провизию; в центре города, на том самом месте, где выкололи глаза старику Мельхталю, построен дом г-на Ландвель-беля.
Пока мы осматривали эту достопримечательность, до нас стали поминутно доноситься звуки выстрелов, и мне тут же вспомнилось, что день этот был воскресным и что излюбленное развлечение швейцарцев в такой день — стрельба по мишени. Я слышал много хвалебных речей в адрес стрелков Энтлибуха и Мельхталя, и мне захотелось удостовериться собственными глазами в их прославленной меткости, поэтому я послал Франческо за моим карабином и велел принести мне его на стрельбище.
Найти дорогу туда не составило труда, для этого достаточно было идти на звуки выстрелов, и десять минут спустя я уже был около дощатого сооружения, предназначенного для стрелков. Напротив него, на расстоянии трехсот шагов, у подножия горы стояла мишень, а возле нее находилась будка, где прятался человек, в чьи обязанности входило показывать на круге ту точку, куда попала пуля стрелка, и затыкать образованное ею отверстие деревянной пробкой, которую он молотком забивал в него.
При моем появлении стрелки приветствовали меня со свойственной швейцарцам учтивостью, а я жестом попросил их не беспокоиться и продолжать свое занятие. Приблизившись к ним, я стал с увлечением следить за ходом состязания, и тогда, заметив мой интерес, один из стрелков протянул мне свое ружье, которое он только что зарядил. Надо сказать, что та меткость, какую у меня на глазах проявляли участники состязания, позволяла мне надеяться, что я с легкостью могу соперничать с ними. Из трех выстрелов самый удачный проделал отверстие в шести дюймах от центра мишени, и я мог быть уверен, что если только ружье не окажется совсем уж никуда не годным, то мне удастся добиться по меньшей мере такого же результата.
Перед тем как воспользоваться предоставленным оружием, я хотел его испытать и уже собирался положить палец на спусковой крючок, чтобы проверить, насколько он тугой, но хозяин ружья удержал меня за руку. Не понимая, чего он хочет, я спросил по-французски, говорит ли кто-нибудь в этом достойном обществе по-английски или по-итальянски; и тогда какой-то человек из Линталя, случайно оказавшийся в толпе, попытался объяснить мне, используя те несколько слов миланского наречия, которые он усвоил в Гризоне, что спуск у ружья очень мягкий и оно выстрелит, едва я прикоснусь к курку; поскольку объяснение затягивалось и было заметно, что все взгляды собравшихся устремлены на меня, я прервал наш разговор, поднеся ружье к плечу. И только в этот миг я увидел, что на огнивную пластинку, о которую должен был ударить кремень, надет кожаный чехольчик; не понимая, для какой цели он предназначается, я хотел было его снять, но стрелок вновь удержал меня за руку, пытаясь объяснить на своем плохом немецком, в котором мне не удалось разобрать ни слова, для чего нужно это приспособление. Когда он закончил свое объяснение, в разговор вступил мой новый знакомый из Линталя и стал переводить его наставление на плохой итальянский. Поскольку речи обоих мне были в равной степени непонятны и мне стало казаться, что у меня вид г-на де Пурсоньяка в обществе двух врачей, я ответил одному по-немецки: "Sehr gut"[28], а другому по-итальянски: "Va bene"[29]. Затем, положив кожаный чехольчик в карман своего жилета, я снова застегнул надетую поверх него блузу и приложил ружье к плечу.
