Мы поднялись на Дворцовый мост, ведущий в ту часть города, которая находится за узким заливом озера; этот крытый мост — самый длинный в Швейцарии, если не считать моста в Рапперсвиле; он имеет в длину тысячу триста восемьдесят футов, и внутри его украшают двести тридцать восемь картин с сюжетами, взятыми из Старого и Нового Завета.

Пройдя примерно две трети его длины, мы остановились в некотором удалении от места, заросшего тростником. Господин де Шатобриан достал из кармана хлеб, который он положил туда после завтрака, и принялся крошить его в воду; тотчас же около дюжины водяных курочек появились из зарослей тростника, образовавших некое подобие островка, и начали торопливо оспаривать друг у друга кушанье, которое приготовила им рука, написавшая "Дух христианства", "Мучеников" и "Последнего из Абен-сераджей". Я долго в молчании наблюдал за этой странной картиной: он стоял на мосту, склонившись над водой, губы его были растянуты в улыбке, но глаза оставались печальными и серьезными; постепенно движение его рук стало машинальным, лицо приняло выражение глубокой печали, и на его широком лбу, напоминая облака, проплывающие по небу, отразились волновавшие его мысли: самыми грустными среди них были воспоминания о родине, о семье и о сердечных привязанностях. И я понял, что эту минуту он приберегал для того, чтобы размышлять о Франции.

Я не нарушал его раздумий все время, пока они длились. Наконец, он выпрямился и тяжело вздохнул. Я приблизился к нему; он тотчас вспомнил о моем присутствии и протянул мне руку.

— Но если вы с таким сожалением вспоминаете о Париже, — сказал я, — то почему бы вам не вернуться туда? Никто вас оттуда не гнал, и все призывает вас обратно.

— Что поделать? — ответил он. — Я был в Котре, когда разразилась Июльская революция. Я вернулся в Париж и увидел, что один трон облит кровью, а другой — грязью, увидел адвокатов, составляющих хартию, и короля, пожимающего руку старьевщикам. Наблюдать это было невыносимо грустно, особенно такому человеку, как я, почитающему великие традиции монархии. И я покинул Францию.

— Несколько слов, которые вы обронили сегодня утром, дали мне основание полагать, что вы признаете верховную власть народа.

— Да, разумеется, хорошо, когда время от времени королевская власть проходит новую закалку в своем источнике, то есть в выборах; но на этот раз перескочили через одну ветвь дерева, пропустили одно звено цепи: следовало избрать Генриха Пятого, а не Луи Филиппа.

— Высказанное вами пожелание могло бы печально отразиться на судьбе этого бедного ребенка, — ответил я. — Во Франции с королями по имени Генрих непременно происходит несчастье: Генрих Первый был отравлен, Генрих Второй смертельно ранен на турнире, а Генрих Третий и Генрих Четвертый были заколоты кинжалом наемного убийцы.

— Ну что ж, в конце концов, лучше умереть от кинжала, чем зачахнуть в изгнании: смерть наступает быстрее и страдаешь меньше.

— Ну а вы сами так и не вернетесь во Францию?

— Если герцогиня Беррийская, отправившаяся в Вандею, что с ее стороны было безумием, сделает еще одну глупость и даст там себя захватить, я вернусь в Париж, чтобы защищать ее перед судом, поскольку мои советы все равно не помешают ей предстать перед ним.

— А если нет?..

— Если нет, — продолжал г-н де Шатобриан, отламывая второй кусок хлеба, — я буду продолжать кормить моих курочек.

Два часа спустя после этой беседы я удалялся от Люцерна, сидя в лодке, которой управляли два гребца; я увидел в городе все, что хотел в нем увидеть, и вдобавок увозил с собой воспоминание, какое даже не рассчитывал там обрести, — воспоминание о встрече с г-ном де Шатобрианом; мне довелось пробыть целый день с литературным гигантом нашей эпохи, с человеком, чье имя звучит так же громко, как имя Гёте и Вальтера Скотта. Я смерил его взглядом, как те альпийские горы, что вздымают свои белоснежные пики перед моими глазами; я поднялся на его вершину, спустился на дно его бездн и обошел кругом его гранитное основание; и выяснилось, что он выглядит еще более великим вблизи, а не издали, в действительности, а не в воображении, в живой речи, а не в своих произведениях. Со временем сила впечатления от встречи с г-ном де Шатобрианом лишь возрастала, и никогда больше я не буду делать попыток вновь увидеться с ним, так как во мне живет страх, что я найду его уже не таким, каким он запомнился мне, и что эта перемена нанесет ущерб тому чувству благоговения, каким проникнуто мое отношение к нему. Что же касается г-на де Шатобриана, то, вероятно, из его памяти стерлись не только подробности моего визита, но и сам этот визит; впрочем, в этом нет ничего удивительного: я был всего лишь паломником, а он был Богом.

Около четырех часов пополудни мы прибыли в Веггис: именно отсюда, по зрелому рассуждению моих лодочников, мне следовало начать восхождение на самую известную гору Швейцарии, заслужившую славу благодаря изумительной панораме, которая открывается с ее вершины.

День уже клонился к вечеру, так что мы заглянули в гостиницу лишь для того, чтобы отыскать там проводника. К сожалению, как я уже сказал, мы несколько припозднились: погода на следующий день обещала быть великолепной, что вызвало наплыв путешественников и, как следовало ожидать, нехватку проводников; последний из них ушел час назад вместе с каким-то англичанином. Хозяин гостиницы посоветовал нам отправиться следом за англичанином, заверив нас, что если мы хорошие ходоки, то нагоним его на пол пути к горе, а это даст нам возможность воспользоваться услугами его проводника, когда начнется вторая, самая трудная часть подъема на гору.

Прислушавшись к совету хозяина, мы немедленно тронулись в путь. Дорога, начинавшаяся у самых дверей гостиницы, была достаточно заметной, чтобы мы не боялись заблудиться; примерно в двухстах шагах от дома она углублялась в очаровательную рощу дубов и ореховых деревьев, тянувшуюся на протяжении полульё; выйдя из нее, мы вступили на голую, лишенную растительности почву ржаво-коричневого цвета, ставшую такой безжизненной после извержения, которое случилось здесь в 1795 году.

Это странное извержение, причину которого долго не могли раскрыть и объяснили лишь в наши дни, в какое-то мгновение грозило жителям Веггиса повторением судьбы обитателей Геркуланума, однако здесь не лава, а потоки грязи чуть было не погребли их под собой. На рассвете 16 июля 1795 года жители Веггиса, не спавшие всю ночь из-за шума, причину которого они не могли понять, увидели, что на горе, примерно на одной трети ее высоты, образовались поперечные трещины в том месте, где пласты на разломе Россберга, в которые вклинивается долина Гольдау, упираются в известняковые пласты Риги, и из этих трещин выходит поток жижи коричнево-красного цвета, спускающийся вниз, как огромное пятно грязи: его ширина равнялась четверти льё, а высота составляла от десяти до двадцати футов; преодолевая неровности почвы, он полз вниз довольно медленно, что дало жителям Веггиса время забрать из своих домов все самое ценное; напоминая лаву во всем, кроме того, что ее разжижение было вызвано вовсе не вулканическим жаром, эта грязь скапливалась у тех предметов, какие становились препятствием на ее пути, и перекатывалась через них, когда не в состоянии была толкать их перед собой. Извержение длилось неделю, и повсюду, где прошли потоки грязи, зеленый наряд Риги исчез под ржаво-красным покровом, который со стороны озера до сих пор выглядит, как огромный лишай, образовавшийся на склонах горы. Впрочем, благодаря усилиям местного населения растительность уже отвоевала часть этого безжизненного пространства, а рано или поздно и все оно покроется зеленью; и тогда, как рыбаки Торре дель Греко или Резины, жители Веггиса снова будут спокойно спать у подножия вулкана столь же опасного, как и вулкан Неаполя; ведь катастрофа, жертвой которой они чуть было не стали в конце прошлого века, была вызвана тем, что вода, просочившаяся с вершины Риги в недра горы, дошла до слоя земли, лежащего между двумя пластами скальной породы, и размыла его, после чего, под давлением верхнего пласта, эта земля, превратившаяся в жижу, вырвалась наружу в виде потоков грязи. Эти симптомы внушают тем более сильную тревогу, что именно они были предвестниками обрушения Россберга, однако в тот раз не один пласт горы устремился в долину, а вся гора, соскользнув со своего основания, словно новый корабль, сошедший со стапелей, обрушилась в Люцернское озеро, и поднявшаяся при этом волна затопила всю прилегающую местность.