— Сэр Роберт согласен, — сказал он.

Мы почтительно поклонились друг другу.

Я пошел к лодке, чтобы взять пистолеты, принес их и стал заряжать, но в эту минуту Жолливе снова взял меня за руку.

— Предоставьте это занятие нашему другу-немцу, — произнес он, — мне необходимо сказать вам пару слов.

Мы отошли в сторону.

— Я одинок, у меня никого нет на свете, и если меня убьют, то никто не станет меня оплакивать, разве что только одна бедная девушка, которая любит меня всем сердцем.

— Вы ей написали?

— Да, вот письмо. Если меня убьют, передайте ей его; если же я буду ранен и меня нельзя будет перевезти в Люцерн, то найдите ее сами и пришлите ко мне.

— Так она живет в этом городе?

— Это Катарина, дочь хозяина нашей гостиницы. Я ведь обещал жениться на ней, бедняжке! А между тем… Вы понимаете!

— Хорошо, я исполню вашу просьбу.

— Спасибо. Ну, как там наши ангелочки, готовы?

Я посмотрел на наших противников: они ждали.

— Полагаю, что да, — ответил я.

— Пожмите мне руку!

— Сохраняйте хладнокровие!..

— Будьте спокойны.

В эту минуту к нам подошел немец, держа в руках заряженные пистолеты; вместе с ним мы проводили Альсида Жолливе к краю острова, а затем, увидев, что секунданты сэра Роберта уже отошли от него, вернулись обратно и встали лицом к ним, тогда как противники оказались примерно в пятидесяти пяти шагах друг от друга; обменявшись взглядами, чтобы узнать, можно ли подавать сигнал к началу поединка, и удостоверившись, что для этого нет никаких препятствий, мы трижды хлопнули в ладоши. При третьем ударе противники стали сходиться.

Вне всякого сомнения, наблюдая за тем, как два человека, которые полны жизненных сил и здоровья и которых впереди должны были бы ждать долгие годы жизни, идут навстречу друг другу, держа в своих руках смерть, испытываешь одно из самых острых ощущений, какое только доступно человеку. В подобных обстоятельствах, мне кажется, роль актера менее тягостна, чем роль зрителя, и я уверен, что сердце каждого из этих людей, сердце, которое с минуты на минуту могло перестать биться, щемило не так сильно, как это было у нас. Я, словно заколдованный, не сводил глаз с этого молодого человека, в котором еще накануне вечером видел всего лишь ничтожного балагура и пошлого шутника и к которому в этот миг проявлял участие, как к другу. Он отбросил волосы назад, его лицо утратило то грубоватое насмешливое выражение, что было столь характерно для него; его черные глаза, чью красоту я разглядел только теперь, дерзко смотрели в упор на противника, а сквозь приоткрытые губы были видны крепко стиснутые зубы. Его походка перестала быть вульгарной: он шел, гордо распрямив спину, высоко подняв голову, и опасность придавала всей его фигуре некую романтичность, какой я в нем даже не мог заподозрить прежде. Тем временем расстояние между ними сокращалось; движения обоих были одинаково размеренны; они находились уже всего в двадцати шагах один от другого. Англичанин выстрелил первым. По лицу его противника пробежала едва заметная тень, но он продолжал идти вперед. В пятнадцати шагах от Жолливе англичанин выстрелил вторично и остановился, выжидая. Альсид зашатался, но, тем не менее, продолжал неуклонно приближаться к сэру Роберту. По мере того как он подходил все ближе, его побледневшее лицо принимало все более грозное выражение. Наконец, он остановился примерно на расстоянии туазы, но, видимо, полагая, что противник находится еще недостаточно близко к нему, сделал еще шаг, а потом еще один. Я не смог вынести этой сцены.

— Альсид, — закричал я ему, — неужели вы собираетесь убить человека?! Стреляйте в воздух, черт возьми! Стреляйте в воздух!

— Вам легко советовать, — сказал коммивояжер, распахивая редингот и показывая свою окровавленную грудь, — вам ведь не всадили две пули в живот.

Сказав это, он вытянул руку и в упор выстрелил англичанину в лоб.

— Ну что ж, — сказал он, садясь на обломки обелиска, — я думаю, что моя песенка спета, но, по крайней мере, я убил одного из этих негодяев-англичан, которые довели до смерти моего императора!..

Сэр Роберт умер мгновенно. Альсида Жолливе перевезли в Кюснахт; я вернулся в Люцерн известить о случившемся Катарину, а затем, уверенный, что раненому будет обеспечен более заботливый и действенный уход, чем мой, сел в лодку, которую ветром погнало к берегу озера, противоположному от места поединка. Ничто не могло сгладить воспоминаний о страшной сцене, свидетелем которой я стал утром; повсюду, куда только ни падал мой взгляд, мне мерещились кровавые круги. Франческо и я хранили полное молчание, как вдруг один из лодочников сказал другому:

— Не говорил ли я тебе, что с ним случится несчастье!..

— С кем? — спросил я, вздрогнув.

— С англичанином, разумеется.

— И что навело вас на эту мысль?

— О! Видите ли, иначе и не бывает.

— Что?

— Когда человек видит Понтия Пилата, знаете ли…

Я взглянул на говорившего.

— Да-да, англичанин пожелал подняться в пятницу на гору, хотя все, как могли, отговаривали его от этой затеи, но англичане из той породы людей, которые ни во что не верят.

— И что же дальше?

— А то, что он повстречал проклятого, облаченного в мантию судьи, ведь пятница — это его день.

— Вы сошли с ума, друг мой.

— Нет, он не сошел с ума, — серьезным тоном возразил Франческо. — Все сказанное им — правда. Но никто не заставляет вас в это верить.

— Возможно, я и поверю, если пойму, о чем речь, но пока я не понимаю ни слова.

— Известно ли вам, как называется эта огромная выветрившаяся красная гора, у которой три вершины в память о трех распятиях на Голгофе?

— Ее называют Пилат.

— А почему она получила такое название?

— Оно происходит от латинского слова "pileatus", что означает "в головном уборе". Ее вершина всегда окутана облаками, словно это ее головной убор; впрочем, об этом свидетельствует и та пословица, какой вы сегодня утром ответили на мой вопрос об ожидающей нас погоде:

Когда Пилатус шляпу надевает,

Погода спокойной и ясной бывает.

— Вы заблуждаетесь, — сказал лодочник.

— Отчего же тогда у нее такое название?

— Оттого, что она служит могилой тому, кто осудил Христа на смерть.

— А, Понтию Пилату!

— Да-да.

— Что ж, давайте, разберемся: отец Броттье утверждает, что тело Понтия Пилата погребено во Вьенне, а Флавиан — что оно было брошено в Тибр.

— Все это так.

— Так что же, значит, было три Понтия Пилата?

— Нет-нет. Понтий Пилат всего один, один и тот же, но вот только он обречен скитаться по свету.

— Черт возьми! Вы разожгли мое любопытство; а можно услышать эту историю?

— О Боже! Да тут нет никакой тайны: любой крестьянин расскажет вам ее.

— А вы ее знаете?

— Я слышал ее еще в колыбели; однако, знаете ли, эти истории хороши для нас, людей глупых, а такие, как вы, в них не верят.

— В знак того, что я верю, вы получите от меня пять франков чаевых, если расскажете мне ее.

— Правда?

— Вот они.

— Что же вы делаете с этими историями, если готовы выложить за них такую сумму?

— А вам-то какое до этого дело?

— О, разумеется, меня это нисколько не касается. Ну что ж, как вы знаете, палач Иисуса Христа был по повелению императора Тиберия призван из Иерусалима в Рим.

— Нет, я не знал этого.

— Так вот, теперь это вам известно. Понимая, что ему грозит казнь за совершенное им преступление, он повесился на решетке своей темницы. Так что, когда за ним пришли, чтобы повести его на казнь, он был уже мертв. Палач, недовольный тем, что за него сделали его работу, повесил на шею мертвецу камень и бросил тело в Тибр. Но едва оно погрузилось в воду, как Тибр повернул вспять и, вместо того, чтобы течь к морю, устремился к своим истокам, а раз так, то вода пошла на поля и затопила Рим. Одновременно ужасные грозы стали бушевать в небе над городом; дождь и град обрушились на дома, и молнией убило раба, несшего носилки императора Августа[24], который был так напуган, что дал обет возвести храм в честь Юпитера Громовержца. Если вам доведется попасть в Рим, вы сможете увидеть его: он сохранился до наших дней. Но, поскольку обет не утихомирил небесные громы и молнии, было решено обратиться за советом к оракулу. Оракул ответил, что до тех пор, пока тело Понтия Пилата не выловят из Тибра, мерзость запустения продолжится. С оракулом спорить не приходилось. Собрали всех лодочников и обратились к ним за помощью, но ни один из них не пожелал нырять за телом шутника, устроившего на дне реки подобный шабаш. В конце концов, пришлось пообещать помилование осужденному на смерть, если ему удастся вытащить из Тибра тело Понтия Пилата. Осужденный согласился; его обвязали веревками, и он дважды нырял в Тибр, однако безуспешно; но в третий раз он долго не всплывал, так что пришлось потянуть веревку, и тогда осужденный показался на поверхности воды, держа Понтия Пилата за бороду. Ныряльщик был мертв, но и в агонии он не разжал судорожно сжатых пальцев, продолжая удерживать прбклятого. Тела разъединили: осужденному устроили пышные похороны, а тело бывшего проконсула Иудеи было решено увезти в Неаполь и бросить в Везувий. Сказано — сделано; но едва тело оказалось в кратере, как вся гора взревела, а земля содрогнулась: полетел пепел, потекла лава; Неаполь был перевернут вверх дном, Геркуланум погребен под толстым слоем пепла, а Помпеи разрушены. В конце концов, поскольку никто не сомневался в том, что причиной всех этих бедствий опять-таки стал Понтий Пилат, было обещано большое вознаграждение тому, кто вытащит его тело из этой новой могилы. На призыв откликнулся один горожанин, готовый принести себя в жертву; и вот в один из дней, когда гора вела себя более или менее спокойно, он попрощался с друзьями и отправился выполнять задуманное, запретив кому бы то ни было следовать за ним, чтобы никого более не подвергать опасности. В ночь после его ухода никто не ложился спать, и все пребывали в ожидании; но с Везувия не доносилось ни малейшего звука: небо оставалось безоблачно ясным, а утром взошло яркое солнце, какого не видели уже давно. И тогда целая процессия отправилась на гору: на краю кратера было найдено тело Понтия Пилата, но тот, кто вытащил его из жерла вулкана, исчез, и никто и никогда его больше не встречал.