И вот, не осмеливаясь более из-за угрозы наводнения бросить тело Пилата в Тибр, а из-за угрозы землетрясения — в Везувий, его положили в лодку и вывели ее из гавани Неаполя в открытое море, чтобы прбклятый мог сам, раз уж это было так трудно, выбрать себе могилу, которая устроила бы его. Ветер дул с востока, так что лодка поплыла на запад; но спустя восемь или десять дней направление ветра сменилось, он задул с юга, и лодка устремилась на север. Наконец, войдя в Лионский залив, она попала в один из рукавов устья Роны и поднялась вверх по реке до окрестностей Вьенна, в Дофине, а там, натолкнувшись на пролет старого моста, ушедший под воду, судно опрокинулось.

И вновь началось нечто невообразимое: Рона взбунтовалась, вода в реке прибыла и затопила низины, а на высоких местах град побил все нивы и виноградники; молнии обрушились на людские жилища. Жители Вьенна, не знавшие, чем объяснить эти изменения в атмосфере, возводили храмы, ходили на поклонение святым местам, обращались за помощью к самым искусным прорицателям Франции и Италии, но никто не мог указать причину бедствий, которые обрушились на край и привели его в полное запустение. Так длилось около двух столетий. По прошествии этого времени разнесся слух, что через город должен пройти Вечный Жид, а поскольку это был человек весьма ученый, ибо, обладая даром бессмертия, он овладел знаниями всех минувших веков, горожане решили подкараулить его, когда он будет проходить мимо их города, и расспросить о причине своих бед, которая оставалась им неизвестной. Ну так вот, все знают, что Вечный Жид прошел через Вьенн…

— Ах, черт возьми! — воскликнул я, перебивая лодочника. — Вы только что избавили меня от страшной занозы, засевшей в моей памяти; то, что Вечный Жид прошел через Вьенн, неоспоримо…

— А, вот видите! — воскликнул мой собеседник, сияя от удовольствия.

— … и доказательством тому, — продолжал я, — служит баллада, которую сочинили о нем, сопроводив ее гравюрой с его подлинным изображением; в этой балладе есть такой куплет:

Через Вьенн в Дофине Брел по улице он,

И к нему горожане Пришли на поклон.[25]

— Да, — сказал лодочник, — они стоят там на заднем плане, обнажив головы, со шляпами в руках…

— Так вот, мы с Мери потратили весь день и всю ночь, пытаясь понять, о чем же жители Вьенна могли говорить с Вечным Жидом, а оказывается, все просто: они хотели узнать у него, что значили эти громы и молнии, дождь и град…

— Именно так.

— Замечательно, друг мой; я весьма вам признателен: наконец-то удалось прояснить столь важный исторический факт. Прошу же вас, продолжайте.

— Итак, они попросили Вечного Жида избавить их от этой напасти, а когда он согласился, жители поблагодарили его и хотели угостить обедом; но, как вы знаете, Вечный Жид не мог оставаться на одном и том же месте более пяти минут, а поскольку его беседа с жителями города заняла уже целых четыре минуты, он спустился к Роне и, как был в одежде, бросился в воду; спустя несколько мгновений он появился на поверхности, держа на плечах тело Понтия Пилата; жители Вьенна некоторое время следовали за ним, осыпая благословениями. Но он шел чересчур быстро, и в двух льё от города они покинули его, сказав ему напоследок, что если вдруг однажды его пять су иссякнут, то они будут пожизненно выплачивать ему эту сумму. Вечный Жид поблагодарил их и продолжил свой путь, весьма смутно представляя себе, что ему теперь делать со своим старым знакомцем Понтием Пилатом.

Он обошел так вокруг света, но все не мог придумать, куда ему деть тело Понтия Пилата: нигде не было для него подходящего места, ведь повсюду он мог причинить те же беды, что и раньше. И вот, когда Вечный Жид проходил по горе, которую вы видите перед собой и которая в ту пору имела название Фракмон[26], ему показалось, что он нашел, наконец, то, что было ему нужно. В самом деле, почти на самой ее вершине, посреди наводящей ужас пустыни, на скалистом ложе простирается небольшое озеро, в водах которого неспособно выжить ничто живое; по берегам его не растет тростник, и вокруг нет ни одного дерева. Вечный Жид поднялся на вершину Эзеля, которую вы видите отсюда, самую высокую среди трех пиков — с нее в хорошую погоду просматривается собор в Страсбурге, — и бросил оттуда тело Понтия Пилата в озеро.

Едва он это сделал, как в Люцерне послышался такой адский шум, какого здесь никто не слышал прежде. Казалось, будто все львы Африки, все медведи Сибири и все волки Шварцвальда завыли и зарычали в горах. С этого дня тучи, обычно проходившие над горой, застыли над ней неподвижно; они собирались сюда со всех сторон неба, словно у них здесь была назначена встреча; впрочем, поскольку в итоге все грозы бушевали над Фракмоном, остальную часть края они почти не затрагивали. Отсюда и пошла та пословица, о какой вы говорили: "Когда Пи-латус шляпу надевает…", ну и так далее.

— Да, конечно! Это понятно, однако отсюда не следует, что я отдаю предпочтение вашей истории перед другими.

— О! Но в этой истории все правда, каждое слово!

— Но я ведь уже сказал вам, что я верю в нее!

— Но у вас такой вид…

— Да нет у меня никакого такого вида…

— Ну что ж, хорошо, а то бесполезно было бы продолжать.

— Минутку, минутку! Я ведь сказал вам, что верю в нее, даю честное слово. Продолжайте, я вас слушаю.

— Так продолжалось около тысячи лет; Понтий Пилат всякий раз производил сто девятнадцать ударов, но, поскольку гора отстоит от города на три или четыре льё, это не причиняло особых неудобств, и на его проделки не обращали большого внимания. Вот только каждый раз, когда крестьянин или крестьянка отваживались пойти на гору, не будучи в состоянии благодати, их можно было считать погибшими: они попадали в руки к Понтию Пилату, и больше о них никто никогда не слышал.

И вот однажды, это было в самом начале Реформации, в тысяча пятьсот двадцать пятом или тысяча пятьсот тридцатом году, не помню точно, один из братьев-розенкрейцеров, испанец по происхождению, возвращавшийся из Святой земли и искавший приключений, услышал о Понтии Пилате и явился в Люцерн с намерением образумить язычника. Он спросил у городского начальства позволения осуществить задуманное; предложение было выгодно всем, и его приняли с признательностью. Накануне похода брат-розенкрейцер причастился и всю ночь провел в молитвах. В первую пятницу мая тысяча пятьсот тридцать первого года — теперь, наконец, я вспомнил дату — он отправился на гору, и до Штайнбаха, небольшого селения справа от нас, которое мы только что миновали, его провожал весь город, а некоторые, самые отважные дошли даже до Хергисвиля; но там рыцаря покинули уже все, и он, вооруженный лишь мечом, продолжал свой путь в полном одиночестве.

Едва ступив на гору, он увидел, что дорогу ему преградил бешено ревущий поток; с помощью ветки он прощупал дно и понял, что русло было слишком глубоким, чтобы его можно было перейти вброд. Брат-розенкрейцер попытался найти поблизости какую-нибудь переправу, но ничего не нашел; тогда, положившись на Господа, он сотворил молитву, полный решимости во что бы то ни стало переправиться на другую сторону, а закончив молиться, поднял голову и взглянул на поток, оказавшийся на его пути: с одного его берега на другой теперь был переброшен великолепный мост; рыцарь, прекрасно понимая, что мост этот построен рукой Господа, отважно ступил на него. Перейдя на противоположный берег и сделав несколько шагов, он обернулся, чтобы еще раз посмотреть на чудесным образом возникшее сооружение, но мост исчез.

Пройдя одно льё по тесному и глубокому ущелью, которое вело на плато, где находилось озеро, он вдруг услышал над головой у себя ужасный шум; в тот же миг гранитная громада словно покачнулась на своем основании, и он увидел, как на него стремительно надвигается лавина: она заполняла своей массой все ущелье и катилась, подпрыгивая, словно снежная река; розенкрейцер успел лишь опуститься на колени и произнести: "Господь Всемогущий! Сжалься надо мной!" Но едва только он произнес эти слова, как огромный катящийся вал расступился перед ним, со страшным шумом пронесся по обе стороны от него, оставив его стоять на своего рода острове, и низвергнулся в пропасть.