Тем временем тот, из-за кого произошла вся эта смута, Петер фон Хагенбах, был переведен из дома бургомистра в башню. Едва стало известно об этом аресте, как во всех городах единодушно зазвучали громкие голоса, требующие суда над Хагенбахом. Эрцгерцог обещал, что такой суд состоится, и, чтобы провести его по всем правилам, решил, что судьи, избранные из самых достойных и мудрых граждан, посланцы Страсбурга, Кольмара, Шлетт-штадта, Фрайбурга-им-Брайсгау, Базеля, Берна и Золотурна, соберутся в Брайзахе, где будет рассматриваться дело; к этим судьям, представляющим буржуазию, он прибавил шестнадцать дворян, представляющих знатное сословие.

Слух об этом суде разнесся повсюду, и названные нами города послали не только двух судей, которым предстояло судить обвиняемого, но и часть своего населения: эти посланцы должны были присутствовать на судебном разбирательстве. Из своей тюремной камеры, расположенной под сводами ворот, узник слышал, как они проходили, и спросил, кто эти люди. Тюремщик ответил, что это довольно плохо одетые рослые мужчины, очень сильные на вид, сидящие верхом на лошадях с короткими ушами; при этих словах Хагенбах воскликнул:

— О Господи, Боже мой, это швейцарцы, с которыми я так дурно обращался! Господи, Боже мой, сжалься надо мной!

Четвертого мая за Хагенбахом пришли, чтобы подвергнуть его пытке; наместник выдержал ее, будучи сильным и храбрым человеком, и ничего не сказал, помимо того, что он был лишь исполнителем полученных приказов и что, поскольку его единственным судьей и единственным повелителем был герцог Карл Бургундский, он не признает другого.

Когда допрос с пристрастием был окончен, обвиняемого повели на площадь, где заседали судьи; помимо самих судей, там находились также обвинитель и защитник; на вопросы судей Хагенбах отвечал то же, что он говорил тем, кто его пытал; тогда обвинитель поднялся и потребовал смертного приговора. В ответ защитник выступил за сохранение ему жизни; затем, когда были проведены допросы и выслушаны речи обвинителя и защитника, его снова увели; после этого судьи двенадцать часов продолжали совещаться. Наконец, в семь часов вечера они велели снова привести его, и на городской площади, перед тридцатью тысячами слушателей, под сводом неба и взором Господа, суд огласил приговор, осуждающий Петера фон Хагенбаха на смертную казнь. Подсудимый выслушал приговор, не дрогнув ни одним мускулом лица, и попросил о единственной милости — чтобы ему отсекли голову. Совершить эту казнь вызвались восемь заплечных мастеров, ведь города посылали не только зрителей и судей, но и палачей. Суду надо было лишь сделать выбор: предпочтение было отдано палачу из Кольмара, так как он был самым умелым.

Тогда в свою очередь поднялись шестнадцать дворян, и самый старый и самый безупречный из них потребовал от имени ордена и ради его чести, чтобы мессира Петера фон Хагенбаха лишили рыцарского достоинства и соответствующих почестей. Тотчас же Каспар Хуртер, герольд империи, подошел к краю помоста и сказал:

— Петер фон Хагенбах, мне чрезвычайно горестно, что вы так плохо распорядились своей земной жизнью, а потому сегодня вам придется во имя чести нашего ордена лишиться рыцарского достоинства; ибо ваш долг состоял в том, чтобы вершить правосудие, ибо вы дали клятву защищать вдов и сирот, ибо вы обязались уважать женщин и девушек и чтить святых отцов, а вместо этого, напротив, умножая скорби Господа и губя свою душу, вы совершили все те преступления, каким вы должны были воспрепятствовать или, хотя бы, за какие вы должны были покарать.

И поскольку вы таким образом отступились от благородного рыцарского ордена и принесенных клятв, присутствующие здесь сеньоры поручили мне лишить вас всех знаков отличия; но, не видя их на вас в настоящую минуту, я ограничусь тем, что объявлю вас недостойным звания рыцаря Святого Георгия, во имя которого вы были приняты в орден и удостоились чести носить рыцарскую перевязь.

Затем, после минуты молчания, Герман фон Эптинген, наместник эрцгерцога, в свою очередь приблизился к приговоренному и сказал ему:

— На основании решения, только что лишившего тебя звания рыцаря, я срываю с тебя орденское ожерелье, золотую цепь, забираю у тебя кольцо, кинжал и латную рукавицу; я ломаю твои шпоры и бью тебя по лицу, как подлеца.

При этих словах он дал ему пощечину, а после этого, обернувшись к суду и присутствующим, продолжил:

— Рыцари и все те, кто желает обрести рыцарское достоинство, храните в памяти это прилюдное наказание: пусть оно служит для вас примером, а потому живите благородно и мужественно, опасаясь гнева Божьего, храня рыцарское достоинство и оберегая честь вашего имени.

После этого Герман фон Эптинген вернулся на свое место; Томас Шютц, судья из Энзисхайма, в свою очередь поднялся и, обратившись к палачу, сказал:

— Этот человек — ваш; поступайте с ним так, как решил суд.

После того как эти слова были произнесены, судьи и рыцари сели на коней и народ последовал за ними. Впереди всего этого эскорта, между двумя священниками, шагал Петер фон Хагенбах; он шел навстречу смерти как солдат и христианин — со спокойным лицом и обращенным к Господу сердцем. Подойдя к тому месту, где должна была состояться казнь (этим местом был большой луг у городских ворот), он твердой поступью поднялся на эшафот, знаком попросил палача подождать, пока все займут свои места, чтобы лучше видеть происходящее, а затем в свою очередь возвысил голос и произнес:

— Мне не жаль ни моего тела, которое сейчас умрет, ни моей крови, которая сейчас прольется; я сожалею лишь о несчастьях, которые принесет моя смерть, ибо я знаю монсеньора Бургундского: он не оставит этот день без отмщения. Что же касается вас, чьим управителем я был в течение четырех лет, забудьте то, что я заставил вас выстрадать из-за недостатка мудрости или по злобе; помните лишь, что и я был человеком, и помолитесь обо мне.

С этими словами он поцеловал крест, протянутый ему священником, и подставил голову палачу, который отсек ее одним ударом.

После того как казнь свершилась, эрцгерцог Сигизмунд, маркграф Баденский, города Страсбург, Кольмар, Хагенау, Шлеттштадт, Мюльхаузен и Баден вступили в переговоры со Швейцарской лигой и, объединившись против общей опасности, заключили союз на десять лет.

А затем вельможи империи, пересекая в качестве союзников ту самую Швейцарию, врагами которой они были на протяжении ста пятидесяти лет, верхом доехали до Цюриха, переплыли на лодке озеро и среди стечения огромной толпы людей, примчавшихся из городов и спустившихся с гор, с благоговением отправились помолиться в Айнзидельн, в монастырь Богоматери отшельников.

Вот какие новости узнал герцог Бургундский в Нанси, а король Людовик — в Лионе; первому принес их Стефан фон Хагенбах, прибывший туда, чтобы просить герцога отомстить за брата, а второму — Никлаус фон Дисбах, приехавший просить помощи от имени Лиги.

Король Франции поспешил заключить договор со швейцарцами: он обязался оказывать им помощь и поддержку в их войнах против герцога Бургундского и выплачивать им в своем городе Лионе двадцать тысяч ливров в год; швейцарцы, со своей стороны, отдавали в его распоряжение определенное количество солдат.

Почти одновременно с посольством к Людовику Французскому швейцарцы направили послов к Карлу Бургундскому, но, в отличие от короля, герцог принял посланцев крайне дурно и заявил швейцарцам, что они должны быть готовы встретить его, ибо он собирается пойти на них войной, используя всю свою мощь. Выслушав эту угрозу, старейший из послов спокойно поклонился и сказал герцогу: — Вы ничего не выиграете, выступив против нас, ваша светлость: наша страна сурова, бедна и земля ее неплодородна; те из нас, кто попадет к вам в плен, не смогут заплатить богатый выкуп, ведь на ваших шпорах и сбруе ваших лошадей золота и серебра больше, чем вы соберете по всей Швейцарии.

Но герцог уже принял решение, и 11 января он покинул Нанси, чтобы встать во главе своей армии; это было войско, достойное короля, и мощь его заставила бы затрепетать любого европейского монарха, которому вздумалось бы объявить войну Карлу Бургундскому: герцог привел с собой тридцать тысяч человек из Лотарингии, граф де Ромон присоединился к нему с четырьмя тысячами савояров, а шесть тысяч солдат, прибывших из Пьемонта и Миланского герцогства, дожидались его у границ Швейцарии; вместе с теми, кто пришел из других краев и говорил на других языках, войско герцога насчитывало, по словам Коммина, пятьдесят тысяч человек, и даже больше. Под командованием Карла Бургундского находились сын короля Неаполя, Филипп Баденский, граф де Ромон, герцог Клевский, граф де Марль и сир де Шатель-Гийон; за ним следовали обозы, которые своим великолепием напоминали те, какие были у древних азиатских царей, шедших уничтожать спартанцев, этих швейцарцев древнего мира. В обозах герцога везли его походную часовню и его шатер; все священные сосуды этой часовни были из золота, в ней находились двенадцать серебряных скульптур, изображающих апостолов, хрустальная рака святого Андрея, великолепные четки герцога Филиппа Доброго, часослов, украшенный драгоценными камнями, а также остенсорий изумительной работы и неисчислимой стоимости; что же касается шатра, то он был украшен гербом герцога, выложен мозаикой из жемчуга, сапфиров и рубинов, обтянут красным бархатом, расшитым узорами в виде вьющегося плюща с золотыми листьями и жемчужными ветвями, а свет попадал туда сквозь расписные витражи в обрамлении из золота. Именно в этом шатре хранились доспехи герцога, его мечи и кинжалы, эфесы которых сверкали сапфирами, рубинами и изумрудами, его копья, наконечник которых был из золота, а рукоять — из слоновой кости и черного дерева, вся его столовая посуда и его драгоценности, его печать, весившая две марки, его цепь ордена Золотого Руна, его собственный портрет и портрет его отца; именно в этом шатре, где днем герцог принимал королевских послов, восседая на троне из чистого золота, по вечерам, возлежа на львиной шкуре, он слушал, как ему читают по великолепной рукописи историю Александра Македонского, и при этом он сам и вельможи его двора словно становились на место победителя Пора и полководцев, которым предстояло после смерти македонского царя разделить между собой созданную им державу. Однако любимым героем герцога был Ганнибал, и если, по его словам, он не положил сочинение Тита Ливия в золотую шкатулку, как это сделал Александр Македонский с поэмой Гомера, то лишь потому, что все рассказанное Титом Ливием он хранил в своем сердце, а оно было самым достойным дарохранилищем из всех существующих в христианском мире.