Затем я лег в постель, полагая, что смогу уснуть, но стоило мне закрыть глаза, как ужасные сны, страшнее действительности, завладели моим разумом; я снова открыл глаза, но на смену снам пришла действительность; мне показалось, что я схожу с ума: меня мучили жар и бред.

В десять часов вернулся человек, которого я по прибытии в Альт-Санкт-Иоганн послал в Гамплют; двое отправленных мною в горы мужчин пришли обратно: они обнаружили Гоба, и он был мертв; так что они оба вернулись за помощью, чтобы принести с места стоянки мою палатку, мои инструменты и вещи. На следующий день, шестого июля, в два часа ночи, отряд численностью в двенадцать человек направился из Альт-Санкт-Иоганна и возвратился назад в три часа пополудни, доставив тело моего несчастного слуги. Врач, которого призвали по моей просьбе, осмотрел его тело и сделал вскрытие; он установил, что брови, волосы и борода у покойного обгорели, его ноздри и губы приобрели черновато-красный цвет, вся левая сторона, а особенно верхняя часть ляжки, покрыта множеством глубоких кровоподтеков, кожа на руке обожжена, загрубела и ороговела в круге размером в четыре дюйма, черты лица не искажены и скорее напоминают спящего человека, а не мертвеца. Вскрытие же показало, что сердце умершего заполнено черной кровью, равно как и легкие, которые, тем не менее, были мягкими и неповрежденными.

Что же касается меня, то я тогда был далеко не в лучшем состоянии, целую неделю находясь между жизнью и смертью; наконец, мне стало немного легче, но левая нога у меня была полностью парализована, и, едва лишь оказавшись способным выдержать перевозку, я велел доставить меня сюда, где, как вы видите, вода уже произвела свое действие, ибо, вероятно в возмещение за неработоспособность моей ноги, она придала работоспособность моему желудку.

Часть ночи я провел, записывая историю моего молодого соотечественника, и вложил в это дело все свое старание для того чтобы, насколько это было возможно, передать тот жуткий в своей простоте оттенок, какой она приобретала в его устах; к несчастью, особый интерес подобной истории придает то, что она рассказана ее героем. Это противостояние осмысленного мужества и слепой разрушительной силы, эта борьба человека с природой безмерно возвышает побежденного, и Аякс, цепляющийся за скалу и выкрикивающий буре: "Я останусь жив, вопреки воле богов!", — величественнее Ахилла, семь раз проволочившего Гектора вокруг стен Трои.

На следующий день я не пожелал уехать, не позавтракав с майором Бухвальдером, чьим величайшим страданием стала бездеятельность, на которую его обрекало ранение; однако он очень надеялся вернуться весной 1833 года к своим занятиям, поскольку ему уже понемногу удавалось опираться на ногу, чувствительность которой с каждым днем становилась все ощутимее; он захотел доказать мне это, проводив меня до дверей купален, но, добравшись туда, мы оказались перед кругом Попилия, ибо лечащий врач категорически запретил ему переступать эту черту, и тогда, увидев, какую великую способность двигаться Господь даровал моим ногам, он вспомнил о своем собственном несчастье и, грустно попрощавшись со мной, бросил напоследок античное пожелание: "I pede fausto[47]".

Сделав несколько шагов, я остановился, чтобы бросить последний взгляд на отвесную скалу, на высоте около тысячи футов нависшую над руслом Тамины; эта словно пилой перерезанная скала казалась частью гигантской крепостной стены, на вершине которой, как будка часового, стояла какая-то хибара: две трети ее опирались на землю, а одна треть нависала над пропастью; в этой ее части был устроен люк, и, пока я стоял и размышлял, с какой целью там сделали этот люк, на таком расстоянии воспринимавшийся мною всего лишь как черная точка, оттуда вдруг появился какой-то предмет, который сначала напомнил мне по размерам палку для метлы, но, рухнув с высоты и упав по месту назначения, в русло реки, оказался огромной сосной, очищенной от ветвей и полностью готовой для какого-нибудь строительства. Упавшее дерево встало торчком посреди течения Тамины, какое-то время покачалось в этом положении, а затем легло в реку, словно в постель. И тут же бурное течение подхватило его, будто перышко, и понесло с собой со скоростью стрелы. Еще несколько сосен тут же рухнули с высоты вслед за первой и без промедления унеслись вдаль той же дорогой. И тогда мне стало понятно, что крестьяне, для того чтобы избавить себя от трудов по перевозке срубленного леса в Рагац, возлагали эту обязанность на Тамину, которая, как видно, благодаря скорости своего течения добросовестно с такой задачей справлялась.

Поскольку это зрелище, вначале удивившее меня, не обещало мне большого разнообразия впечатлений, мы вскоре вышли на дорогу, но не ту, что привела нас сюда, а находившуюся с противоположной стороны ущелья, и она, вместо того чтобы по отлогому склону вывести нас на равнину, заставила нас подниматься по крутой лестнице, вырубленной в скале. Мы шли по этим зигзагам около получаса и, в конце концов, поравнялись с хибарой, откуда сбрасывали вниз сосны.

По пути в Маланс мы прошли мимо замка Вартен-штайн, принадлежавшего, как нам объяснили, монастырю Пфеферс, затем преодолели невысокую гору, носящую, насколько я понял, название Брудер, потом добрались до Цолльбрюкке и, наконец, прибыли в Маланс, где не оказалось ничего примечательного, за исключением такого дождя, какого мне еще никогда не приходилось видеть.

Однако это не помешало мне найти кучера с коляской; увидев, что в ней могут поместиться лишь двое, я встревожился, но возница вывел меня из замешательства, заявив, что он будет управлять экипажем, сидя на оглобле; я поинтересовался у него, во сколько мне обойдется насморк, который он неминуемо подхватит; кучер назначил цену в пять франков, и я заплатил ему вперед, настолько велика была моя уверенность, что этот человек непременно заработает свои деньги.

И я не ошибся: погода оказалась такой отвратительной, что, проезжая мимо Майенфельда, я не решился посетить пещеру Флеша, хотя она и славится своими сталактитами; в Санкт-Люциштайге мы увидели по дороге крепость, предназначенную для того, чтобы защищать с этой стороны Швейцарию от происков Австрии, которая в то время проявляла враждебные намерения в отношении республики. Шесть пушек были установлены там заблаговременно и на всякий случай повернуты жерлами в сторону империи. Правда, пушки эти охраняли себя сами, что в какой-то мере лишало их того грозного вида, какой они силились принять.

Десять минут спустя мы въехали в княжество Лихтенштейн.

Как ни стремился я поскорее добраться до Констанцского озера, мне пришлось остановиться в Вадуце; дело в том, что с момента нашего отъезда дождь лил как из ведра, а потому и лошадь, и возница упорно отказывались сделать хоть шаг вперед, пуская в ход предлог, что лошадь покрылась грязью по самое брюхо, а человек промок до костей. Впрочем, настаивать было бы и в самом деле жестоко.

Признаться, лишь только это филантропическое соображение подвигло меня войти в убогую гостиницу, у вывески которой резко остановился мой экипаж; гостиница ничем не напоминала те прелестные швейцарские шале, против каких можно выдвинуть лишь то возражение, что крайне неудачные подражания им очень часто можно увидеть в наших английских садах. После Санкт-Люциштай-га мы покинули Швейцарскую республику и въехали в маленькое княжество Лихтенштейн, которое, при всей своей независимости, чем здесь очень гордятся, явно составляет, тем не менее, если судить по нечистоплотности его жителей, часть империи. Стоило мне ступить в узкий проход к кухне, служившей одновременно общим залом для путешественников, как я начал задыхаться от резкого запаха кислой капусты: подобно меню, какое выставляют у дверей некоторых ресторанов, он заранее извещал, что у меня будет на обед. А я скажу о кислой капусте то, что говорил некий аббат о камбале: если бы на земле существовали лишь кислая капуста и я, то миру скоро пришел бы конец.