— Но если послушать вас, то нет надежды, что оно сменится?

— Нет, сударыня.

— А если бы герцог Рейхштадтский не умер и сумел предпринять попытку это сделать?

— Он потерпел бы неудачу, во всяком случае, мне так кажется.

— Ну да, правда, я и забыла, что при ваших республиканских взглядах Наполеон должен быть для вас всего лишь тираном.

— Прошу прощения, сударыня, но я смотрю на него совсем с другой точки зрения; на мой взгляд, Наполеон один из тех избранных, которые с начала времен получали от Бога особую, обусловленную волей Провидения миссию. Этих людей, сударыня, надо судить по законам, сообразующимся не с человеческой волей, которая заставляла их действовать, а с божественной мудростью, которая их наставляла; следует оценивать их не по совершенным им поступкам, а по результату, к которому эти поступки привели. Когда их миссия оказывается выполнена, Бог призывает их к себе; все полагают, что они умерли, а на самом деле они отправляются давать отчет Господу.

— И в чем, по вашему мнению, состояла миссия императора?

— Это миссия свободы.

— Знаете, любой другой человек, кроме меня, попросил бы вас привести тому доказательство.

— И я представил бы его даже вам.

— Послушайте, вы не поверите, до какой степени мне это интересно!

— Когда Наполеон, или, скорее, Бонапарт, явился нашим отцам, Франция выбиралась из положения, в какое завела ее не республика, а революция. В одном из приступов политической горячки она настолько опередила все другие нации, что нарушила равновесие в мире; этому Буцефалу понадобился Александр Македонский, этому льву — Андрокл; тринадцатое вандемьера поставило их лицом к лицу: революция была побеждена; короли, которым следовало признать брата в человеке, стоявшем у пушки на улице Сент-Оноре, увидели врага в диктаторе, пришедшем к власти восемнадцатого брюмера; они приняли за консула республики того, кто был уже главой монархии, и, в своем безумии, вместо того, чтобы лишить его свободы посредством условий всеобщего мира, навязали ему европейскую войну. Тогда Наполеон призвал к себе всех молодых, отважных и умных людей Франции, а затем рассеял их по всему миру; став воплощением реакции для нас, он способствовал прогрессу у других; повсюду, где он прошел, были посеяны семена революций: Италия, Пруссия, Испания, Португалия, Польша, Бельгия, даже Россия поочередно призвали своих сынов к священной жатве, а он, как пахарь, утомленный рабочим днем, скрестил руки и с высоты утеса Святой Елены наблюдал за тем, как трудились другие; именно тогда он осознал свою божественную миссию и с его уст сорвалось пророчество о республиканской Европе.

— А верите ли вы, — промолвила королева, — что если бы герцог Рейхштадтский не умер, он продолжил бы дело своего отца?

— По-моему мнению, сударыня, у таких людей, как Наполеон, не бывает отцов и не бывает сыновей: они рождаются, как метеоры, в утренних сумерках, пролетают от одного горизонта до другого по небу, освещая его, и теряются в вечернем мраке.

— Не считаете ли вы, что сказанное вами не слишком утешительно для тех членов его семьи, которые еще питают какую-то надежду?

— Это так, сударыня, ведь мы предоставили ему место в нашем небе лишь при условии, что он не оставит наследников на земле.

— И тем не менее он завещал свою шпагу сыну.

— Дар стал для него роковым, сударыня, и Бог отменил завещание.

— Но вы пугаете меня, ибо сын Наполеона, в свою очередь, завещал ее моему сыну.

— Эту шпагу тяжело будет носить простому офицеру Швейцарской конфедерации.

— Да, вы правы: ведь эта шпага — скипетр.

— Остерегайтесь впасть в заблуждение, сударыня; я очень опасаюсь, что вы живете в той обманчивой и опьяняющей атмосфере, какую привозят с собой ссыльные. Время, продолжающее идти для всех остальных, словно останавливается для изгнанников. Люди и предметы по-прежнему видятся им такими, какими они их оставили, а тем временем у людей меняются лица, а у предметов — облик; поколение, видевшее, как Наполеон возвращается с острова Эльба, угасает с каждым днем, сударыня, и этот поразительный поход уже не воспоминание людей, а исторический факт.

— Значит, вы полагаете, что для семьи Наполеона уже нет надежды вернуться во Францию?

— Если бы я был королем, я призвал бы ее завтра же.

— Я не это имела в виду.

— Вернуться иным путем шансов мало.

— Какой совет вы дали бы члену этой семьи, грезящему о возрождении наполеоновской славы и наполеоновского могущества?

— Я посоветовал бы ему проснуться.

— А если бы, несмотря на первый совет, по моему мнению, наилучший, он продолжал упорствовать и попросил бы вас дать ему второй совет?

— Тогда, сударыня, я посоветовал бы ему добиться отмены изгнания, купить землю во Франции, стать депутатом, постараться своим талантом склонить на свою сторону большинство в Палате и, воспользовавшись этим, низложить Луи Филиппа и сделать так, чтобы его избрали королем вместо него.

— И вы считаете, — продолжила герцогиня де Сен-Лё, печально улыбнувшись, — что любое иное средство не будет иметь успеха?

— Я в этом убежден.

Герцогиня вздохнула.

В эту минуту колокол прозвонил к завтраку; задумчивые и молчаливые, мы направились к замку и по пути туда герцогиня не сказала мне ни одного слова, но, подойдя к двери, она остановилась и, с неописуемой тревогой взглянув на меня, сказала:

— О! Я бы очень хотела, чтобы мой сын находился здесь и услышал то, что вы сейчас мне сказали.

После завтрака я попрощался с госпожой герцогиней де Сен-Лё и в Штекборне нашел Франческо, посланного мной за коляской: он уже ждал меня, мы тут же выехали и к восьми часам вечера прибыли в гостиницу "Корона" в Шаффхаузене.

На следующий день, едва поднявшись с постели, я отправился бродить по городу. Первым, что предстало моему взгляду, была стоявшая прямо на площади у гостиницы статуя: она изображала человека с отрубленной по запястье правой рукой, жившего, судя по всему, в конце XV века; это обстоятельство, как можно догадаться, тотчас пробудило мое любопытство. Было очевидно, что с этим увечьем непременно связана какая-то легенда. Я стал искать глазами кого-нибудь, кто мог бы рассказать мне историю изображенной личности, и вдруг заметил гостиничного слугу, стоявшего у порога и безучастно покуривавшего с помощью пенковой трубки листья какой-то травы, проданной ему под видом табака. Я подошел к нему, полагая, что невозможно сделать ничего лучше, чем обратиться к соседу, и спросил его, знает ли он, какое обстоятельство стало причиной замеченного мною увечья руки у человека, жизнеописание которого мне хотелось бы узнать. Курильщик неспешно вынул трубку изо рта, протянул руку в сторону статуи и ответил мне:

— Эта история описана.

Доверившись полученному указанию, я вернулся к однорукому и оглядел его с ног до головы, но не заметил на памятнике ни малейшей надписи; решив, что слуга захотел подшутить надо мной, я вернулся к нему с намерением поблагодарить его за любезность.

— Ну что, — с тем же спокойствием спросил он меня, — прочитали?

— А как, по-вашему, я мог сделать это? — ответил я ему — Там ведь ничего не написано.

— А вы посмотрели сзади?

— Нет.

— Ну так посмотрите.

Я вернулся, чтобы поискать надпись, и в самом деле, обойдя пьедестал, обнаружил наполовину стершиеся буквы; к счастью, разобрав первое слово, я угадал остальное — это был стих из Вергилия:

Auri sacra fames, quid non mortalia pectora cogis![56]

Это было прекрасное изречение, справедливость которого я признавал, но его можно было приложить ко многим обстоятельствам, и оно совершенно не проясняло то, что мне хотелось узнать; так что я снова вернулся к курильщику.

— Ну? — спросил он.

— Я прочитал.