Наконец, когда рыцарь уже ступил на плато, ему пришлось столкнуться с последним и самым страшным препятствием. Это был сам Понтий Пилат, облаченный в боевые доспехи; в руке он держал, как дубину, очищенную от ветвей сосну.

Их схватка была жестокой, и если вы поднимитесь на гору, то вам еще удастся увидеть то место, где в поединке сошлись два противника. Целый день и целую ночь они бились насмерть: на утесе до сих пор сохранились следы их ног. В конце концов, поборник Господа одержал верх и, проявив великодушие победителя, предложил Понтию Пилату капитуляцию, которую тот принял: побежденный дал обещание спокойно оставаться в озере шесть дней подряд, но с условием, что на седьмой день, в пятницу, ему будет позволено трижды обойти кругом озера, облачившись в мантию судьи. Ну а поскольку этот договор был скреплен клятвой на частице истинного креста, Понтий Пилат вынужден в точности исполнять свое обещание. Что же касается победителя, то он спустился с горы, не встретив более на своем пути ни лавины, ни горного потока, которые были делом рук беса и исчезли вместе с его могуществом.

После этого городской совет Люцерна принял решение о запрете подниматься на Пилат по пятницам, так как в этот день гора принадлежит проклятому, а розенкрейцер предсказал, что тот, кто встретит Понтия Пилата, умрет в течение года. Триста лет это правило свято соблюдалось: ни один иностранец не мог без разрешения подняться на Пилат; градоначальник давал эти разрешения во все дни недели, кроме пятницы, и каждую неделю пастухи приносили клятву никого не водить на гору в запретный день; это правило просуществовало до войны с французами в тысяча семьсот девяносто девятом году. С тех пор на Пилат может подняться кто угодно и сделать это можно когда угодно. Но многочисленные свидетельства доказывают, что палач Христа не отказался от своих прав. И потому, когда в прошлый четверг сэр Роберт послал за проводником, велев ему приготовиться к восхождению, которое он наметил на следующий день, проводник рассказал англичанину всю ту историю, какую я только что поведал вам, но сэр Роберт лишь посмеялся над ним, и на следующее утро, не слушая ничьих советов, отправился на вершину горы, хотя проводник и предупредил его, что не пойдет с ним к озеру.

И в самом деле, не дойдя четверти льё до плато, Никлаус, человек осторожный и набожный, остановился и стал молиться. Англичанин же пошел дальше, а два часа спустя вернулся, чрезвычайно бледный и осунувшийся. Он стал объяснять это тем, что сильно проголодался, поскольку хлеб, вино и курица оставались у Никлауса, и начал есть и пить с таким видом, будто ничего не случилось, — но все было напрасно: Никлаус не изменил свое убеждение, что подавленность англичанина была вызвана страхом, а не голодом; что он встретил Понтия Пилата, облаченного в мантию судьи, и, следовательно, обречен умереть в течение года. Проводник счел своим долгом предупредить сэра Роберта о том, в каком критическом положении тот отныне находится, чтобы англичанин имел возможность привести в порядок свои мирские и духовные дела, но тот лишь рассмеялся в ответ. Между тем, как видите, Никлаус оказался прав.

Закончив эту последнюю фразу, лодочник последний раз взмахнул веслом, и мы причалили к пристани Штансштада. Я тут же пустился в путь в направлении Штанса и добрался туда после часа ходьбы пешком.

Войдя в гостиницу "Корона", я первым делом написал Мери и поделился с ним новостью, что теперь мне известно, о чем же хотели поговорить жители Вьенна с Вечным Жидом, и что по возвращении в Париж я ему об этом расскажу.

Когда мы вышли из гостиницы "Корона", собираясь прогуляться по городу и познакомиться с его достопримечательностями, то прежде всего в глаза нам бросился памятник, изображающий Арнольда фон Винкельрида: герой сжимал в руках пучок копий, пронзивших его грудь.

Вот еще один из прекрасных и великих подвигов, вписанных в историю Швейцарии, и, насколько мне известно, никто еще не осмелился усомниться в самоотверженном поступке этого мученика. Леопольд Австрийский, сын того, чье войско было разгромлено в сражении у Моргарте-на, поклялся отомстить за поражение отца. Он призвал под свои знамена всю знать, чтобы начать крестовый поход тирании, и встал во главе его. Авангардом армии командовал барон фон Райнах: он ехал впереди своего отряда на телеге, груженной веревками, и кричал жителям края, что, прежде чем зайдет солнце, на шее у каждого из них будет по веревке. В составе войска находился отряд косарей, присоединившихся к Леопольду Австрийскому не для того, чтобы участвовать в сражении, а чтобы уничтожить урожай, и, останавливаясь в селениях в те часы, когда земледельческие работники принимали пищу, они забирали себе похлебку жнецов. Однако, когда они пришли в Земпах, местные жители запоздали с обедом; при виде этого косари принялись угрожать, требуя принести им еду. "Терпение! — ответили те, кому эти угрозы были адресованы. — Вот идут господа из Люцерна: они вам уже все доставили". И в самом деле, в этот момент по дороге из Адельвиля спускались жители Люцерна, шедшие на соединение со своими братьями из Швица, Ури, Унтервальдена, Цуга и Гларуса, которые ждали их в лагере, с одной стороны примыкавшем к подножию горы, а с трех других окруженном рвом, и встретили вновь прибывших громкими криками радости.

И тогда герцог Леопольд понял, что пришла пора начать сражение; однако, желая узнать, с кем ему предстоит иметь дело, он послал на разведку графа фон Хазенбурга, старого, опытного и храброго военачальника. Граф подъехал к самому краю рва, окружавшего лагерь; швейцарцы, ничуть не опасаясь этого шага, ибо они были уверены в своих силах, не стали чинить старому воину препятствий и позволили ему составить полное представление об их численности и имеющихся у них средствах нападения и защиты. Эта спокойная уверенность показалась графу более грозной, чем какая-нибудь воинственная и шумная демонстрация силы, и он медленным шагом вернулся к герцогу Леопольду, который ждал его, уже сидя в седле и облаченный в ратные доспехи, лишь его голова еще не была покрыта шлемом. Возле герцога, тоже верхом на коне, но в церковном облачении, находился глава страсбургского капитула. На вопрос своего повелителя, поинтересовавшегося его мнением об увиденном, граф фон Хазен-бург заявил, что он полагал бы необходимым дождаться подкрепления и что эти люди, которые всем представлялись такими ничтожными, ему показались грозными и преисполненными решимости.

— Заячье сердце! — презрительно заметил прелат и, обернувшись к герцогу Леопольду, произнес: — Ваше сиятельство, как мне лучше подать вам к столу всех этих мужланов — сваренными или зажаренными? Выбирайте!

В эту минуту герцог увидел, что к нему приближается новый советник: это был его шут, уроженец Ури, которому герцог позволил отлучиться и навестить земляков. На его глазах отряд швейцарцев покидал этот кантон, и он стал свидетелем того, с каким воодушевлением они вооружались и как клялись умереть все до одного, если это потребуется, защищая священное наследство своих предков.

И потому он был согласен с мнением графа фон Хазен-бурга и умолял герцога не начинать битву, но новая презрительная шутка прелата возымела верх над всеми предостережениями; герцог Леопольд приказал подать ему шлем, надел его на голову и скомандовал:

— Вперед!

Едва заметив, что австрийцы двинулись с места, швейцарцы вышли из лагеря и направились навстречу им; два войска: одно, насчитывавшее четыре тысячи прекрасно вооруженных рыцарей, и второе, состоявшее из тысячи трехсот крестьян, которые не были защищены латами, встали друг против друга на расстоянии выстрела из арбалета. Что касается косарей, то они рассыпались по склону горы и, распевая песни, принялись за истребление посевов.

Местность, на которой, по-видимому, предстояло развернуться битве, была неровной и кочковатой; зажатая к тому же между берегом озера, с одной стороны, и склоном горы, с другой, она совершенно не годилась для маневров конницы. Герцог приказал своим дворянам спешиться; его тяжеловооруженные конники поступили так же. Тогда герцог тоже сошел с коня и занял место в первых рядах своих воинов; несколько его приближенных, и в их числе был старый граф фон Хазенбург, просили герцога вновь сесть в седло и занять менее опасную позицию, но он, велев им замолчать, сказал: