Спустя десять минут появился хозяин собственной персоной и сообщил нам, что постели есть только для дам, да и то, поскольку англичанин, не говоря ни слова, предательски занял одну из них, двум путешественницам придется спать вместе. Альсид Жолливе предложил пойти вылить таз ледяной воды в постель англичанину, но жена и дочь немца остановили его, сказав, что они имеют привычку спать вдвоем в одной кровати.

Как только дамы оставили нас, коммивояжер подошел ко мне.

— Послушайте-ка! Я рассчитываю на вас, — сказал он, — ведь вы же понимаете, что так это все кончиться не может.

— Ба! — ответил я. — Будем надеяться, что дело не получит продолжения.

— Не получит продолжения? Скажете тоже! Ведь речь идет о национальной гордости. Вы не можете себе даже представить, как я ненавижу этих чертовых англикашек, ведь они довели до смерти моего императора. И потому я никогда не хочу ехать в Англию, какой бы торговый дом мне это ни предлагал.

— Почему, позвольте узнать?

— Там слишком много англичан.

На этот довод ответить было нечего.

— Другое дело, поляки, — продолжал он, — это нация храбрецов. Но куда же делся наш?

— Он только что вышел.

— У них есть только один недостаток, и об этом можно сказать, пока его здесь нет: так вот, у них такие имена, клянусь честью, что их можно выговорить лишь вчетвером, а это весьма затрудняет разговор с глазу на глаз.

— Фы ошипаетесь, — заметил немец, — нет ничего проще: фы чихаете, а затем добавляете "к и й", фот и фее.

В эту минуту вернулся поляк, держа в руках свой плащ.

— Сударь, — обратился к нему Альс ид Жолливе, — могу ли я вас просить стать моим секундантом, если дело дойдет до дуэли?

— Прошу прощения, сударь, — высокомерно ответил поляк, — но я взял за правило никогда не вмешиваться в трактирные ссоры.

После этих слов он расстелил плащ около стены и лег на нем.

— Что ж, этот сын Вислы на редкость вежливый малый, — сказал Жолливе, — а ведь, бросившись на помощь Польше, я проделал уже пятнадцать льё, когда стало известно, что Варшава взята!.. Это послужит мне уроком.

— А я с утофольстфием стану фашим секундантом, молотой челофек, — произнес немец. — Милорд был не праф, и из-за него мне не хватило жафоронка.

— Ах, черт возьми, в добрый час! — вскричал Жолливе. — Вы отличный малый; не хотите ли провести ночь за кружкой пунша? Я отлично умею его готовить. Ну же! Составьте мне компанию.

— С утофольстфием, — ответил немец.

— А вы? — спросил меня Жолливе.

— Спасибо, но я предпочитаю выспаться.

— Вольному воля; я иду на кухню.

— А я отправляюсь спать.

— Доброй ночи!

Я, в свою очередь, постелил плащ на пол и лег на нем; но, как ни велика была моя потребность во сне, я не смог заснуть сразу и видел, как вернулся коммивояжер, неся в руках кастрюлю, до краев наполненную пуншем, голубоватое пламя которого освещало его радостное лицо.

На следующее утро нас разбудили звуки альпийского рожка. Все тотчас же встали, а так как наши сборы были недолгими, то за четверть часа до рассвета мы уже были готовы отправиться на Риги-Кульм.

Когда мы взошли на самую высокую вершину горы, все Альпы еще были погружены в темноту, но эта темнота была такой ясной, что она предвещала нам великолепную картину восхода солнца. И в самом деле, после нескольких минут ожидания на востоке протянулась пурпурная линия; одновременно на юге стал вырисовываться Главный Альпийский хребет, похожий на вырезанный серебристый силуэт на фоне голубого звездного неба, тогда как на западе и севере взгляд терялся в тумане, поднимавшемся с равнин Швейцарии. Тем временем, хотя солнце еще не встало, сумрак понемногу стал рассеиваться, пурпурная полоса на востоке запылала ярким пламенем, снежные вершины Главного Альпийского хребта засверкали, и туман, постепенно испарившись повсюду, где не было воды, висел теперь лишь над поверхностью озер и сопровождал течение Ройса, извивавшегося посреди равнин, будто гигантская змея. Наконец, после предрассветных сумерек, длившихся минут десять, когда день и ночь боролись друг с другом, с востока словно покатились золотые волны: вершины Главного Альпийского хребта окрасились оранжевым цветом, в то время как на их фоне, у их подножия, стали вырисовываться темно-синие очертания второй, более низкой, цепи гор, которой еще не достигли лучи дневного света; пелена тумана распалась на большие клочья, которые ветер гнал к северу, открывая гладь озер, похожих на огромные лужи молока. И только в этот миг из-за Гларнского ледника взошло солнце, причем вначале его диск был еще настолько бледным, что на него можно было смотреть, не отводя глаза в сторону; но почти сразу же, как король, отвоевавший свою державу, оно надело свою огненную мантию, взмахнув ею над миром, ожившим в его живительных лучах и озарившимся его сиянием.

Есть описания, которые невозможно передать пером, есть картины, которые кисть не в силах перенести на холст; остается лишь взывать к тем, кто их видел, и ограничиваться словами, что нет в мире зрелища прекраснее, чем восход солнца на фоне подобной панорамы, когда наблюдаешь за ним, находясь в самом ее центре, и можешь, повернувшись на месте, одним взглядом охватить три горные цепи, четырнадцать озер, семнадцать городов, сорок селений и семьдесят ледников, разбросанных в округе на площади в сто льё.

— И все же, — промолвил Жолливе, похлопав меня по плечу, — мне было бы чертовски досадно быть убитым, да еще англичанином, так и не увидев того, что мы сейчас увидели!

Около семи часов мы отправились обратно в Люцерн.

Около четырех часов дня, как раз в ту минуту, когда я отдавал распоряжение приготовить мне на следующее утро лодку с гребцами, которая доставила бы меня в Штансштад, в комнату ко мне вошел мой новый приятель, Альсид Жолливе.

— Подождите, подождите, — сказал Жолливе, — вы не можете вот так взять и уехать: вы ведь знаете, что мне надо уладить одно дело с моим англикашкой.

— Ба! А я думал, что вы уже забыли об этой нелепой ссоре, — ответил я ему.

— Благодарю! Мне без предупреждения запускают бутылку в голову, и вы считаете, что обидчику это сойдет с рук? О, вы плохо знаете Альсида Жолливе.

— Ну что ж, садитесь, давайте все обсудим.

— С удовольствием. Если не возражаете, я велю принести стаканчик вишневой настойки?

— У меня тут есть бутылка превосходного киршвассера. Подождите.

— Да не беспокойтесь, я ее вижу… А стаканы?.. А, вот и они. Теперь начинайте ваши поучения, я слушаю.

— Скажите, мой дорогой соотечественник, вы действительно полагаете, что оскорбление, которое вы получили, равно как и то, которое вы нанесли сами, столь серьезно, что из-за этого у вас есть право убить человека, а он имеет право убить вас?

— Послушайте, — сказал Жолливе, пробуя на вкус вишневую настойку, — я ведь добрый малый. Ваш киршвассер великолепен!.. Я и мухи не обижу; я не задира и не любитель дуэлей, тем более, что не умею на них драться… Где вы его купили?

— Да прямо здесь.

— В "Белой лошади"?

— Да.

— Ах, уж этот папаша Франц! Меня он никогда не угощал ничем подобным; придется пожаловаться Катарине. Итак, согласен с вами, будь это француз, я сказал бы: "Ладно, ладно, это дело касается только нас; мы уладим его, как подобает между соотечественниками; никто не вправе совать в него нос". Но когда в деле замешан англичанин, это знаете ли… Во-первых, я их терпеть не могу, этих англичан: они довели до смерти моего императора… Англичанин — это совсем другое дело. К тому же, там были немцы, русские, поляки, а может, кто-то из Америки и Африки, почем мне знать? И вот в четырех концах света примутся судачить, что француз потерпел поражение, а такое нельзя позволять. Во Франции я не обратил бы на это внимания: француз отступил перед французом, ну что тут еще скажешь. Но за границей каждый из нас представляет Францию: если бы то, что случилось со мной, произошло с вами, то вы бы дрались, а если бы вы не стали этого делать, то я дрался бы вместо вас. Знаете, в прошлом году в Милане один коммивояжер из Парижа, с улицы Сен-Мартен, малость поиздержался, и какой-то итальянец ссудил его деньгами; коммивояжер выписал итальянцу вексель, но срок вышел, а плата не поступила. И вот как раз на следующий день я приехал в Милан. Среди торговцев об этом деле было много разговоров, честное имя французов стали подвергать насмешкам. "Э, — сказал я, — ни слова больше! Это один из моих друзей; он поручил мне отдать долг, а я задержался на два дня. Так что это моя вина, а не его: я развлекался в Турине и, признаться, поступил дурно. Вот те пятьсот франков, что он должен. Распишитесь на обороте векселя в получении и дайте его мне".