Salutem omnibus[21], всем привет! Ну, и что не так?

— А то, мой дорогой соотечественник, — ответил я, — что если вы не владеете секретом умножения хлебов и рыб, то лучше бы вам было остаться в Веггисе.

— Ба! Ба! Ба! Там, где достаточно для троих, хватит и для четверых.

— Да, но там, где хватит для четверых, не хватит для двадцати восьми.

— Ну что ж, тем хуже! На войне как на войне. Я подумал, что, раз уж я оказался в Люцерне, нельзя уехать, не увидев Ги-Ги. Однако в деревне не оказалось проводников, и мне пришлось пойти одному, но я знаком с горами, ведь я с Монмартра. Между тем стемнело, и я немного заблудился, но тут ваш рожок указал мне путь к спасению. Не вы ли, папаша, дули в инструмент? — продолжил он, обращаясь к англичанину.

— Нет, сударь, это не я.

— Ах, простите, милорд, но, судя по вашему виду, у вас должно быть отменное дыхание.

— Вполне возможно, но я не люблю музыку.

— А вот тут вы неправы: музыка смягчает нрав человека. Эй, в доме! Что у нас на ужин? — воскликнул он, входя с этими словами в гостиницу.

— Он такой шутной, фаш друг, — произнес, обращаясь ко мне, немец, до тех пор хранивший молчание.

— Прошу прощения, — ответил я, — но этот господин вовсе не мой друг, и я его совсем не знаю; это мой соотечественник, только и всего.

— Вот оно что, скажите на милость! Так вот, как вы меня поддерживаете, шутник вы этакий! — произнес вновь прибывший, показываясь в дверях и, хотя его рот был полон, умудряясь откусить очередной кусок от бутерброда. — Не смотрите на меня так, милорд; я не съел ничего чужого: это жаркое я нашел в поддоне, наш плут-хозяин тушил его для жены, но к счастью, мне пришло в голову заглянуть на кухню.

— Ну, и как там обстоят дела? — спросил я.

— Съестного хватит как раз на то, чтобы не умереть с голоду.

Англичанин тяжело вздохнул.

— Похоже, милорд, у вас здоровый аппетит.

— Я дьявольски голоден!

— Ну что ж, — продолжал коммивояжер, — тогда я попрошу собравшихся доверить мне разделить на всех еду: в подобных обстоятельствах я в свое время поделил яйцо всмятку на четыре части.

— Дамы и господа, кушать подано! — объявил, входя, хозяин гостиницы.

Ему пришлось пустить в ход все мыслимые уловки: объем супа в кастрюле вырос соответственно числу едоков исключительно за счет густоты его содержимого, а говядина потерялась в ворохе петрушки. Тем не менее коммивояжер, в качестве стольника занявший место в середине стола, ловко отмерял одно ложкой, а другое вилкой, и в итоге каждому хватило, чтобы убедиться, что ни то, ни другое никуда не годится.

Затем подали жаркое в сопровождении четырех блюд: первым из них был омлет, вторым — зажаренные яйца, третьим — яичница-глазунья, а четвертым — яичница-болтушка; что же касается самого жаркого, то оно состояло из двадцати жаворонков и водяной курочки; коммивояжер разделил ее на восемь более или менее равных порций, каждая из которых по размерам соответствовала жаворонку, и, передав англичанину блюдо, сказал:

— Дамы и господа, каждый из вас может взять по выбору жаворонка или кусок водяной курочки, хлеба же берите, сколько пожелаете.

Англичанин взял двух жаворонков.

— Послушайте, послушайте, милорд, — сказал коммивояжер, — если все последуют вашему примеру, то порций хватит только для половины сидящих за столом.

Англичанин сделал вид, что он не понимает сказанного.

— А! Ты не понимаешь по-французски! — воскликнул коммивояжер, старательно делая из хлеба катышек размером с лесной орех и помещая его между большим пальцем и согнутым кольцом указательным, как поступают уличные мальчишки, играющие в шарики. — Ну, подожди же, я буду говорить с тобой на твоем языке: goddem[22], вы обжора!

И с этими словами он запустил хлебный катышек прямо в нос милорду.

Англичанин протянул руку, взял бутылку, словно собираясь налить себе вина, и бросил ее в голову коммивояжера, но тот, предугадав ответ, поймал бутылку на лету, подобно тому как фокусник ловит свой шарик.

— Спасибо, милорд, — сказал он, — но в данную минуту меня больше мучит голод, чем жажда, и я предпочел бы, чтобы вы бросили мне вашего жаворонка, а не вашу бутылку. Тем не менее я не откажусь выпить за предложенный вами тост. — И, налив несколько капель вина в свой стакан, и без того полный, он произнес: — За удовольствие встретиться с вами в другом месте, где нас будет четверо вместо двадцати восьми и где вместо бутылки вина мы запустим в голову друг друга свинцовую пулю.

— Это было бы для меня величайшей радостью, — ответил англичанин, в свою очередь поднимая стакан и выпивая все до последней капли.

— Полно, господа, перестаньте, — произнес один из присутствующих, — ведь здесь дамы.

— Надо же, — сказал коммивояжер, — еще один соотечественник?

— Вы ошибаетесь, сударь, я не удостоился этой чести: я поляк.

Кто хочет омлет?

И коммивояжер принялся делить омлет на двадцать восемь порций, проявляя прежнюю непринужденность, как будто ничего не произошло.

Это поразительно: представители всех национальностей дерутся на дуэли, но никто не посылает и не принимает вызов с такой легкостью, как французы, а послав или приняв вызов, никто не идет к барьеру с большей беспечностью. Для всех взять в руку пистолет или шпагу представляется серьезным делом, для француза же, особенно для парижанина, это повод для крайнего веселья. На ваших глазах двое прогуливаются в Венсенском лесу в пятидесяти шагах друг от друга; один напевает вполголоса арию из "Золушки", второй делает заметки в записной книжке. Вы полагаете, что первый — это счастливый любовник, а второй — поэт, подбирающий рифмы; но нет, эти два господина ждут, когда их друзья решат, перережут ли они друг другу глотку или продырявят пулей голову; их самих способ умерщвления нисколько не интересует — это дело секундантов. Возможно, подобное поведение не свидетельствует о величайшей смелости, но, без сомнения, оно говорит о величайшем презрении к жизни.

Дело в том, что на протяжении последних пятидесяти лет каждый из нас видел смерть так близко и так часто, что к ней привыкли: наши деды встречались с ней лицом к лицу на эшафоте, наши отцы — на полях сражений, а мы — на улицах города, так что можно говорить о том, что три поколения французов шли ей навстречу с песней. Это объясняется тем, что в течение столетия мы изучали суть всех социальных и религиозных проблем; при этом мы стали такими скептиками в вопросах политики, что у нас нет больше возможности верить в совесть; мы настолько глубоко изучили анатомию, что у нас нет больше возможности нести отчаяние в душе. И в итоге, когда жить стали без веры, а о смерти думать без ужаса, смерть, вместо того чтобы быть наказанием, становится для нас порой освобождением.

Но в данном случае все обстояло совсем иначе, и, позволив себе увлечься общими рассуждениями, мы вышли за пределы совершенно определенных обстоятельств. Сомневаюсь, чтобы г-н Альсид Жолливе (так звали нашего коммивояжера) когда-либо с разочарованием относился к жизни. Напротив, Провидение, по-видимому, щедро отмерило ему счастливых дней, наполненных удовольствиями, и, словно опасаясь, что они могут неожиданно закончиться, он, казалось, хотел с пользой провести оставшиеся ему мгновения, а потому его неутомимая веселость и задор ощутимо выросли после только что произошедшей ссоры. Англичанин же, напротив, еще более помрачнел, и от его плохого настроения особенно пострадала стоявшая перед ним яичница-болтушка, которую он съел почти всю один. Впрочем, когда подали величественный десерт, состоявший из восьми тарелок с орехами и трех тарелок с сыром, он, предварительно удостоверившись, что больше ждать нечего, встал из-за стола и покинул комнату.