Мы пересекли эту пустынную равнину и, подойдя к небольшому скиту Святого креста, находящемуся на полпути к вершине, увидели, что навстречу нам направляется какой-то молодой человек, держащийся очень прямо и при этом делающий такие широкие размеренные шаги, что казалось, будто у него вместо ног циркуль. Мы без труда узнали в нем нашего англичанина. Его проводник шел за ним и то на немецком языке, то на французском, пуская в ход все мыслимые доводы, уговаривал его повернуть обратно и возобновить прерванное восхождение; но англичанин оставался глух к его словам и с невозмутимым видом продолжал спускаться; по мере спуска скорость его все возрастала, и мы уже стали опасаться, как бы через пятьсот шагов он не пустился бегом.
С первого же взгляда нам стало ясно, что проявляемые проводником услужливость и настойчивость вызваны его опасениями остаться в этот день без заработка, и я спросил у него, не согласится ли он, оставив в покое англичанина, связать свою судьбу с нами. Предложение было принято в тот же миг; проводник остановился, предоставив молодому человеку без помех проделать обратный путь. Англичанин же, не обратив ни малейшего внимания на то, что он остался без проводника, продолжал спускаться с горы, по-прежнему наращивая скорость, и это внушило нам надежду, что если дело и дальше пойдет подобным образом, то он доберется до Веггиса раньше, чем через полчаса.
Мы поинтересовались у проводника, известно ли ему, что за неотложное дело так внезапно призвало этого одержимого ходока на берег озера, но он ответил нам, что, скорее всего, англичанин был предрасположен к этой мании, и вот теперь она внезапно у него проявилась. Так, еще в Веггисе проводнику стоило больших трудов уговорить англичанина подняться на Риги, и он решился совершить восхождение лишь после того, как ему было обещано, что там, вероятно, никого, кроме него, не будет; только тогда и на этом условии молодой человек согласился отправиться в путь, однако через каждые пятьсот шагов он непременно спрашивал, добрались ли они уже до места, и, получив отрицательный ответ, со смирением квакера шел дальше; но примерно на половине дороги он узнал, что впереди него идет какая-то многочисленная компания, и эта новость, видимо, ввергла его в оцепенение: мгновение он оставался неподвижен, лицо его покраснело, а затем, резко развернувшись на сто восемьдесят градусов, он зашагал в Веггис. Напрасно проводник убеждал его, что они прошли уже полдороги и подъем теперь займет ничуть не больше времени, чем спуск. Однако, вне всяких сомнений, англичанин думал, что тогда на следующий день ему придется спускаться, и эта тягостная убежденность внушила ему то отчаянное решение, жертвой которого, не появись рядом мы, чуть было не стал проводник.
Наибольший интерес во время подъема на Риги вызывает сводчатый проход из четырех каменных глыб, которые непонятно каким образом взгромоздились одна на другую, образовав арку. Очевидно, что человеческая рука не имеет никакого отношения к этому причудливому творению природы. Мой проводник, в соответствии с привычкой швейцарских крестьян, не преминул приписать его делу рук извечного врага человеческого рода, однако все мои расспросы были напрасными: он не знал, с какой целью дьявол позволил себе эту прихоть.
Далее мы шли в гору по пологой дороге, наблюдая за тем, как по мере нашего подъема опускаются соседние вершины и ширится горизонт; между тем в глубине ущелий стал сгущаться мрак, тогда как все пики еще были освещены ярким светом; впрочем, солнце быстро катилось к закату, и темнота поднималась, словно прилив. Вскоре остались видны лишь горные вершины, напоминавшие островки в этом море мрака, но затем и их одну за другой поглотила тьма. Затем она затопила и нас самих. Еще какое-то время мы могли видеть пылавшую вершину Пилата, которая выше Риги на тысячу четыреста — тысячу пятьсот футов. Но вот погас свет и этого последнего маяка, и, когда мы добрались до Штаффеля, все Альпы уже были погружены во тьму. Наше восхождение длилось два часа с четвертью.
Войдя в гостиницу, мы словно попали в Вавилонскую башню: двадцать семь путешественников одиннадцати национальностей собрались на вершине Риги, чтобы встретить там восход солнца; в ожидании этого зрелища они умирали от голода или были близки к этому; трактирщик, не ожидавший такого наплыва постояльцев, не сделал достаточных запасов провизии, и потому его гости встретили меня весьма холодно: я был новым едоком, попавшим в голодающий гарнизон. Каждый бранился на своем языке, внося своими проклятьями вклад в самый ужасный хор, какой мне когда-либо доводилось слышать.
Узнав, в чем дело, я подумал, что будет честно и великодушно с моей стороны отомстить людям, оказавшим мне подобный прием, подав им пример человеколюбия, и с этой целью достал из охотничьей сумки великолепную водяную курочку, которую мне удалось подстрелить, когда мы огибали мыс Нидердорфа, перед тем как прибыть в Веггис; разумеется, это было не Бог весть что, но в голодное время каждая крошка обретает ценность. Мне подумалось также, что на англичанина, вероятно, нашло прозрение и ему открылось, что на вершине горы царит голод, и именно поэтому он так стремительно вернулся в долину.
В эту минуту шагах в пятидесяти от гостиницы послышался звук альпийского рожка: это была любезность, оказываемая нам трактирщиком, который, за неимением ничего другого, угощал нас серенадой.
Мы вышли из дома, чтобы послушать этот знаменитый пастушеский наигрыш, который, как говорят, будит в сердце швейцарца тоску по родине; для нас же, иностранцев, эти звуки сливались в довольно монотонную, заунывную мелодию, лично меня натолкнувшую на чудовищную мысль, что если какой-нибудь путешественник заблудился в эту минуту в горах, то звуки рожка могут указать ему дорогу. Я поделился своими соображениями с соседом; это был тучный англичанин, в обычной жизни, должно быть, выглядевший довольно жизнерадостным человеком, но обстоятельства, в каких мы оказались, ввергли его в состояние глубокой меланхолии. Сказанное мною заставило его на минуту задуматься, и, без сомнения, мои опасения показались ему вполне обоснованными, ибо, отделившись от слушателей, он подошел к пастуху, вырвал у него из рук рожок и отнес его хозяину гостиницы.
— Друг мой, спрячьте подальше этот маленький инструмент, — сказал он ему, — чтобы ваш парень не устраивал больше с его помощью такой шум.
— Но, милорд, таков обычай, — возразил хозяин, — и музыка, как правило, доставляет удовольствие путешественникам.
— Такое возможно во времена изобилия, но никогда — во времена голода.
После этого англичанин вернулся ко мне.
— Не волнуйтесь, — сказал он, — я велел ему убрать его охотничий рожок.
— По правде сказать, милорд, — ответил я, — боюсь, как бы уже не было слишком поздно: мне кажется, я различаю там внизу какую-то тень, которая, на мой взгляд, явно принадлежит вновь прибывшему.
— О! — воскликнул милорд. — Вы так полагаете?
— Разумеется, взгляните сами!
И в самом деле, при свете только что выглянувшей луны мы увидели высокого молодого человека, который с непринужденным видом приближался к нам, вращая свой альпеншток вокруг указательного пальца на манер артистов, умудряющихся снять монету в шесть лиаров с кончика носа военных. По мере того как он подходил к нам ближе, я распознавал в нем типичного парижского коммивояжера: на голове у него красовалась серая шляпа, слегка сдвинутая набок, его длинные бакенбарды смыкались под подбородком, на шее был небрежно повязанный галстук опереточного поселянина, а наряд его составляли бархатный сюртук и широкие казацкие штаны. Как видно, внешность строго соответствовала роду занятий.
Приблизившись к нам, он изменил манеру поведения: желая, несомненно, продемонстрировать нам свою сноровку, приобретенную в рядах национальной гвардии, а также врожденное призвание к ведущим партиям в комической опере, он остановился в десяти шагах от нас и, сопровождая движения голосом, стал выполнять альпенштоком упражнение на двенадцать счетов:
