На следующий день, когда вы просыпаетесь, день уже в разгаре; и первое, что вы видите, — это мерзкого москита, который прицепился к занавеске и красное тельце которого раздулось от вашей чистейшей крови; вы ощущаете прилив невероятной радости, осторожно протягиваете руку и размазываете насекомое по стене, как Гамлет — Полония, ибо он настолько опьянел, что даже не пытается улететь. В это мгновение входит слуга и спрашивает, что с вашим глазом; вы велите принести зеркало, бросаете в него взгляд и сами себя не узнаете: это уже не вы, а нечто чудовищное, какое-то подобие Вулкана, Калибана, Квазимодо.

К счастью, я приехал в Италию в хорошее время: москиты уже улетели, а снег пока еще не выпал; не раздумывая, я распахнул окно, выходившее на озеро, и должен сказать, что мне редко приходилось видеть такое восхитительное зрелище.

За Лугано, в спокойном и прозрачном воздухе, вставала луна, которая поднималась на горизонте, как серебряный шар, и, достигая все большей высоты, освещала пейзаж своим бледным сиянием; она смутно мерцала вдалеке среди непонятных и бесформенных масс, которые я не мог бы назвать, не понимая, что это: облака, горы, деревни или туманные испарения. Горы, окружающие озеро, протянулись между нею и мною, словно гигантская ширма; их вершины сверкали, будто увенчанные снегом, а окутанные тенью склоны и подножия спускались к озеру, окрашивая в темный цвет водную гладь, в которой они отражались; что же касается остальной части этой огромной водной поверхности, прозрачной и спокойной, то она напоминала ртутное зеркало, посреди которого, как три темные точки, возвышались три Борромейских острова;

выделяясь одновременно на фоне неба и воды, они казались черными тучками, пригвожденными к лазурному полю, которое усеивали золотые звезды.

Под моим окном, покрытая цветами, до самой дороги тянулась терраса; я спустился туда, чтобы полнее насладиться зрелищем, и оказался в зарослях роз, среди гранатовых и апельсиновых деревьев; я машинально сорвал несколько цветущих веток, погружаясь в то меланхолическое состояние, какое испытывает любая впечатлительная натура в такую прекрасную ночь, тихую и безмятежную, когда никакой людской шум не нарушает ее благоговейного и торжественного покоя.

Среди такой тишины природы кажется, что время, уснувшее вместе с людьми, перестает идти; что жизнь останавливается и отдыхает; что ночные часы дремлют, сложив крылья; что они проснутся лишь с наступлением дня и только тогда мир продолжит стареть.

Я почти час всецело предавался созерцанию, поочередно обращая взгляд то на землю, то на небо и ощущая, как с озера поднимается восхитительная ночная прохлада. Из чащи деревьев, подножия которых омывались водой, а невысокие, но густые кроны выделялись на серебристом фоне, время от времени доносилось пение птицы, как если бы это пел соловей Джульетты; затем вдруг переливчатый звук птичьего голоса обрывался к концу рулады, а поскольку это пение было единственным живым звуком, то, едва только птица переставала петь, все кругом вновь погружалось в безмолвие. Десять минут спустя она возобновляла свою песню, не имея к тому никакого повода, так же как перед тем она прерывала ее без всякой на то причины; это было нечто чистое, ночное и таинственное, находившееся в полном соответствии со временем и пейзажем; подобную мелодию следовало слушать так, как слушал ее я, — при лунном свете, у подножия гор, на берегу озера.

В один из таких перерывов, наполненных тишиной, я различил далекий стук экипажа; он доносился со стороны Домо д’Оссолы и напомнил мне, что на земле есть и другие существа, помимо меня и птицы, певшей для Бога. В это мгновение она возобновила свою мелодичную молитву, и я, не думая больше ни о чем, стал слушать только ее; затем птица перестала петь, и я снова услышал стук кареты, которая была уже ближе; она ехала быстро, но все же не настолько, чтобы моя звонкоголосая соседка не могла снова начать свой концерт; но на этот раз, едва она смолкла, из-за поворота дороги показалась почтовая карета, которую я узнал по двум фонарям, сиявшим в темноте;

она мчалась, словно на крыльях дракона, глаза которого, казалось, служили ей фонарями; за двести шагов до гостиницы кучер принялся громко хлопать бичом, предупреждая о своем прибытии. И в самом деле, мне послышалось какое-то движение в конюшне, находившейся под моей комнатой; карета остановилась под террасой, на которой стоял я.

Ночь была такой прекрасной, такой спокойной и звездной, хотя уже наступил конец осени, что путешественники опустили верх коляски; их было двое: молодой мужчина и молодая женщина; женщина была закутана в плащ и, запрокинув голову, смотрела в небо; мужчина поддерживал ее, сжимая в объятиях. В эту минуту появился кучер с лошадьми, а затем из гостиницы вышла служанка со свечами; она поднесла их к путешественникам, и оттуда, где я находился, затерявшись и укрывшись среди украшавших террасу апельсиновых деревьев и олеандров, мне удалось узнать Альфреда де Н… и Полину.

Полину, но так изменившуюся после Пфеферса, настолько ослабевшую, что от нее осталась лишь тень; то же воспоминание, что уже мелькало в моем сознании, предстало передо мною вновь. Прежде я видел эту женщину красивой и цветущей, сегодня же, бледная и поблекшая, она, несомненно, приехала в Италию ради ее более мягкого климата, ее живительного воздуха и вечной весны Неаполя или Палермо. Я решил не досаждать ей, обнаруживая свое присутствие, но все же мне хотелось, чтобы она узнала, что кто-то молится за ее жизнь: я вынул из кармана визитную карточку и на ее обороте написал карандашом: "Бог хранит странников, утешает скорбящих и исцеляет страждущих!" Положив карточку в собранный мною букет, я бросил его на колени Альфреда; он наклонился к фонарю кареты, чтобы рассмотреть попавший к нему таким образом предмет, взглянул на карточку, узнал мое имя и прочел мою молитву; затем, поискав меня глазами и нигде не обнаружив, он прощальным жестом поблагодарил меня, а после, увидев, что лошади уже запряжены, крикнул кучеру:

— Пошел!

Коляска помчалась со скоростью стрелы и исчезла за первым поворотом дороги.

Я прислушивался к ее стуку, пока он не стих, а потом повернулся в ту сторону, где пела птица; но прождал я напрасно.

Быть может, то была душа этой несчастной девушки, и она уже вернулась на Небо.

На следующий день, проснувшись, я увидел при солнечном свете пейзаж, которым накануне любовался в лунном сиянии; все подробности этого пейзажа, скрытые среди ночных теней, отчетливо предстали передо мною днем: остров Изола Суперьоре с его деревней рыбаков и лодочников, Изола Мадре с его виллой, утопающей в зелени, Изола Белла с его нагромождением колонн, поставленных одни на другие, и наконец, противолежащий берег озера, где заканчиваются Альпийские горы и начинаются равнины Ломбардии.

Сто пятьдесят лет назад, когда эти острова представляли собой лишь голые скалы, графу Витальяно Борромео пришла в голову мысль привезти туда землю и сохранить ее там, словно в ящике, с помощью стен и свай; завершив эту работу, благородный князь осыпал искусственную почву золотом, как пахарь сеет зерно, и там выросли деревья, деревни и дворцы. Это была великолепная причуда миллионера, который пожелал, подобно Богу, обладать миром, созданным им самим.

Гостиничный слуга явился с известием, что меня ожидают завтрак и лодка, и я отправился туда, куда надо было поторопиться в первую очередь.

Угощение мне подали в общем обеденном зале. Как и все обеденные залы в Италии, он был выкрашен в желтокрасный цвет и украшен несколькими арабесками, изображающими птиц и кузнечиков; но, помимо этого, здесь находилось особое украшение, настолько оригинальное, что его нельзя обойти молчанием: это был портрет хозяина гостиницы, синьора Ад а м и, облаченного в мундир офицера пьемонтской национальной гвардии и державшего под мышкой книгу, которая носила название "Руководство пехотного лейтенанта". Столь неожиданный сюрприз доставил мне большое удовольствие: я полагал, что лишь на улице Сен-Дени можно встретить подобные вывески.