Путешествовать в одиночестве грустно, ведь не с кем разделить ощущения радости и тревоги, и потому я проехал мимо долины Анцаска почти не останавливаясь, хотя в глубине ее извилин, над ее зелеными холмами, высится, словно исполин, призванный охранять эти волшебные сады, Монте Роза, Адамастор Италии. Проехав на одно льё дальше и приближаясь к Ферьоло, я рассматривал по правую руку от себя одну из последних дочерей Альп, которые, обратившись в холмы и пригорки, приходят умирать на берегу озер, окрашивая их своей тенью, как вдруг нечто напоминающее песчинку отделилось на моих глазах от вершины, покатилось по ее склонам, перескакивая через овраги и становясь все больше по мере приближения, и, в конце концов, превратилось в глыбу, которая с громовым грохотом, словно каменная лавина, пересекла дорогу в тридцати шагах от коляски, а затем, достигнув предела накопленной ею мощи, ударилась в вяз и повалила его; и в эту минуту я почти позавидовал кучеру, испугавшемуся за своих лошадей.

Ведь желать добра другому или бояться за него — единственное переживание, дающее человеку полноценное ощущение собственного существования.

На закате дня я подъехал к берегам озера Маджоре и остановился в Бавено, в очаровательной гостинице из розового гранита, окруженной апельсиновыми деревьями и олеандрами; снаружи это был волшебный замок, но изнутри — обычный итальянский постоялый двор.

Итальянская гостиница — еще вполне сносное жилище летом, однако зимой, если никакие предосторожности против холода еще не приняты, это нечто такое, что невозможно себе представить. Вы приезжаете продрогшим, выходите из коляски и требуете комнату; трактирщик, не прерывая послеобеденного отдыха, знаком велит слуге проводить вас. Вы идете вслед за ним, пребывая в уверенности, что обретете пристанище, но это было заблуждение: вы попадаете в огромную чердачную комнату с белыми стенами, один вид которой вызывает у вас дрожь. Вы окидываете взглядом свое новое жилище, и ваше внимание привлекает небольшая фреска: она изображает обнаженную женщину, застывшую в балетном арабеске; стоит вам взглянуть на нее, и вы цепенеете от холода. Вы оборачиваетесь к кровати и видите, что она покрыта чем-то вроде хлопковой шали и стеганым одеялом из белой бумазеи, и тут у вас начинают стучать зубы. Вы ищете по всем углам камин, но архитектор забыл о нем, и вам ничего не остается, как смириться со своей участью. В Италии не знают, что такое печь: летом здесь греются на солнце, а зимой — на Везувии; но, поскольку уже наступила ночь, а вы находитесь в восьмидесяти льё от Неаполя, вам приходится спешно закрыть окна. Проделав это, вы замечаете, что оконные стекла разбиты, и одну щель затыкаете своим носовым платком, свернутым в комок, а другую затягиваете, словно завесой, полотенцем. Вам кажется, что вы, наконец, защищены от холода, и тогда у вас возникает желание закрыть дверь, однако замок отсутствует; вы подвигаете к двери комод и начинаете раздеваться. Но, едва сняв редингот, вы ощущаете, как из щелей ужасно тянет холодом: это в стенах разошлись доски, которые не прилегают друг к другу ни вверху, ни внизу; тогда вы снимаете шторы с окон и скручиваете их в трубку; затем, когда все щели заделаны или, по крайней мере, вам так кажется, вы обходите вашу комнату, держа в руке свечу. И тут последний сквозняк, которого вы до этого не ощущали, задувает ее у вас в руках. Вы ищете звонок, но его нет; вы стучите ногой, чтобы к вам кто-нибудь поднялся, но под вашим полом находится конюшня. Вы отодвигаете комод, вытаскиваете шторы из щелей, открываете дверь и зовете к себе кого-нибудь — напрасный труд, все спят, а уж если в Италии спят, то не просыпаются, так что путешественникам самим приходится добывать то, в чем они нуждаются… А поскольку, в сущности говоря, больше всего вам нужна кровать, вы ощупью добираетесь до нее, ложитесь, вспотев от нетерпения, а потом просыпаетесь, закоченев от холода.

Летом все обстоит иначе; все только что упомянутые нами беды исчезают, уступив место одному, но оно одно стоит всех остальных — это москиты. Нет сомнения, что вы слышали об этом маленьком насекомом, питающем особое расположение к берегам моря, озер и прудов; в сравнении с нашим северным комаром, москит — то же самое, что гадюка по сравнению с ужом. К несчастью, вместо того чтобы избегать человека и прятаться в безлюдных местах, подобно гадюке, он предпочитает цивилизацию, человеческое общество радует его, а свет привлекает; и напрасно вы все закрываете — он проникает сквозь дыры, щели и трещины; надежнее всего коротать вечер не в той комнате, где вы собираетесь провести ночь, а в другой; затем, непосредственно перед отходом ко сну, надо задуть свечу и быстро перейти в спальню. К несчастью, у москита зрение совы, а нюх гиены: он видит вас в темноте и следует по вашим пятам, если только, для большей надежности своего дела, не садится вам на волосы. И вот, когда у вас появляется мысль, что вам удалось его обмануть, вы на ощупь добираетесь до своего ложа, по пути опрокидываете столик, заставленный старыми фарфоровыми чашками, которые на следующий день вам придется оплатить по цене новых, обходите это место, чтобы не порезать ноги об их осколки, приближаетесь к кровати, осторожно приподнимаете укрывающую ее москитную сетку, змеей проскальзываете под одеяло и радуетесь тому, что, благодаря всем этим предосторожностям, вам обеспечена спокойная ночь; ваше заблуждение сладостно, но длится оно недолго; через несколько минут вы слышите слабое жужжание около вашего лица, а это все равно, что услышать рычание тигра или рев льва. Вы заперты под сеткой вместе с врагом; так что готовьтесь к яростной дуэли: трубный звук, который он издает, — это сигнал к схватке не на жизнь, а на смерть. Вскоре гул прекращается; это ужасное мгновение, ибо вас мучит вопрос: куда сел ваш противник? Вы об этом ничего не знаете, и от удара, который он вам нанесет, защиты нет. Внезапно вы ощущаете, что в вас впилось жало, быстро протягиваете к этому месту руку, но противник оказался проворнее вас, и на этот раз вы слышите, как он трубит победу; адское жужжание окутывает вашу голову причудливыми и беспорядочными кругами, и вы тщетно пытаетесь поймать врага, но затем гул опять прекращается. Вас снова охватывает тревога, вы размахиваете руками повсюду, нигде его не находя, до тех пор пока новая боль не укажет вам, где он только что был, а точнее, где он есть, ибо, в ту минуту, когда вам кажется, что вы раздавили его на ране, как скорпиона, ужасное жужжание возобновляется; на этот раз оно представляется вам дьявольской и издевательской насмешкой; вы отвечаете на него густым ревом и готовы поймать москита, где бы он ни сел, протягиваете обе руки так далеко, как это возможно, и сами подставляете щеку вашему противнику, желая заманить его на эту мясистую поверхность, которую ваша ладонь так хорошо охватывает. Жужжание прекращается, вы сдерживаете дыхание, приостанавливаете биение сердца и, кажется, ощущаете, как острый хоботок впивается в тысяче разных точек, как вдруг боль сосредоточивается на веке; ничего не рассчитывая, думая только о мести, вы наносите по веку удар, способный свалить быка, из глаза у вас сыплются искры, но это пустяки, если только ваш вампир убит; какое-то время вы тешите себя этой надеждой и благодарите Бога, что он подарил вам победу. Но минуту спустя сатанинское жужжание раздается вновь. О! Тогда вы теряете всякую осмотрительность, ваше воображение разыгрывается, ваше раздражение не имеет предела, вы вылезаете из-под одеяла, не принимая никаких предосторожностей от нападения, встаете во весь рост, надеясь, что ваш противник совершит какую-нибудь неосторожность, и двумя руками бьете себя по всему телу, как хлебопашец, который цепом молотит снопы; и наконец, после трех часов борьбы, чувствуя, что голова у вас кружится, сознание помутилось почти до безумия, вы, подавленный, обессилевший от усталости, измученный бессонной ночью, вновь падаете на кровать и, в конце концов, засыпаете. Враг дает вам передышку, он насытился: мошка пощадила льва, и лев может уснуть.