Не знаю, пригодился ли мой совет, но скажу без преувеличения: матлот оказался великолепен. Сиг же был настолько крупный, что его хватило всем, даже проводнику моего нового приятеля, появившемуся во время трапезы.

Когда с ужином было покончено, мы расплатились с хозяином, а затем, увидев, что вершина Россберга стала понемногу окрашиваться в едва заметный оранжевый цвет, решили, что нам пора отправляться в путь. У порога гостиницы мой товарищ повернул налево, а я — направо.

— Куда вы идете, черт возьми?! — спросил он меня.

— Ну как же, в Люцерн.

— В Люцерн! А я иду оттуда.

— Вот те на! Выходит, нам не по пути?

— Более того, нам явно придется повернуться спиной друг к другу.

— Ну что ж, счастливого пути!

— Да хранит вас Господь!

— Если вы будете в Брюсселе…

— Если вы приедете в Париж…

— Решено. Прощайте!

— Прощайте!

И мы расстались, чтобы теперь, вероятно, увидеться уже лишь в долине Иосафата.

— Ну, Франческо, — сказал я, — что ты думаешь обо всем этом, мой мальчик?

— Клянусь, сударь, — ответил он, — я думаю, что у вас странные привычки: хорошим дорогам вы предпочитаете скверные тропы, спите днем и идете ночью, а рыбу ловите, пуская в ход карабин!..

Покинув гостиницу "Орел" и двинувшись по дороге, которая тянется вдоль левого берега Цугского озера, мы оказались на земле, целиком принадлежащей истории. Дорога у нас под ногами была той самой, по которой следовал в свое время Гесслер, и ведет она к его могиле. В Иммен-зее, куда нам удалось добраться к семи часам утра, мы остановились лишь для того, чтобы немного отдохнуть, и вскоре отправились в селение Кюснахт[16], чье любовно-поэтическое название плохо сочетается с воспоминаниями о насильственной смерти, которые оно навевает. Примерно в четверти льё от Иммензее мы вступили на дорогу, идущую по дну ложбины; в конце ее некогда сидел в засаде Вильгельм Телль; дорога эта, настолько узкая, что по ней едва может проехать коляска, зажата между крутыми склонами высотой в двенадцать футов, на вершинах которых растут деревья, чьи ветви, смыкаясь и переплетаясь, образуют над головой путешественника зеленый свод; она заканчивается у часовни, построенной на том самом месте, где испустил дух Гесслер. Напротив того места, где стоит часовня, от дороги отходит боковая тропа, которая шагов двадцать поднимается вверх по склону и обрывается у подножия дерева. Если верить преданию, то именно позади этого дерева, покрытый мхом ствол которого виден слева на пути из Иммензее, Телль сидел в засаде и именно к этому дереву он прислонил арбалет, чтобы быть увереннее в своем успехе. Если допустить, что стрелок и мишень располагались именно так, то Вильгельм стрелял с двадцати семи шагов.

Часовня эта ничем не выделяется среди всех прочих. Ее украшают изображения святого Николая Флюеского и святого Карла Борромейского, и здесь, как и везде, мне подали книгу, куда паломники заносят свои имена: на предпоследней странице я увидел подпись г-на де Шатобриана.

После Мартиньи я время от времени встречал в регистрационных книгах гостиниц это великое и прославленное имя, затерявшееся среди никому не известных имен туристов. В Андерматте один из постояльцев нарисовал под этим именем лиру, увенчанную лавровым венком. Хозяин гостиницы показал мне эту запись, пребывая в полной уверенности, что это имя какого-то принца, и мне пришлось развеять его заблуждение, сказав, что это имя короля… Я нацарапал свою подпись гораздо ниже и на значительном удалении от его королевского росчерка, как и полагается почтительному придворному, и отправился дальше.

Выйдя из небольшой рощи, где стоит часовня Вильгельма Телля, мы заметили слева от себя развалины крепости, в которую направлялся Гесслер, когда его настигла стрела Телля. Туда ведет узкая дорожка; мы пошли по ней и через десять минут оказались возле замка, разрушенного Штауффахером в январе 1308 года и не примечательного ничем, кроме воспоминаний о прошлом, которые он навевает. Дорога, ведущая к замку, подходит к нему с одной стороны, пересекает его двор и, выйдя с другой стороны, устремляется прямо в Кюснахт. В этом селении мы наняли лодку, на которой нам предстояло доплыть до Люцерна.

Озеро Четырех кантонов повсеместно слывет самым красивым во всей Швейцарии; и в самом деле, благодаря причудливой форме озера его берега часто предстают в самых неожиданных ракурсах. И все же прежде я отдавал предпочтение Бриенцскому озеру, с его поясом ледников; но, когда наша лодка подошла к Люцерну, я был вынужден признать, что нигде еще перед моими глазами не открывалась панорама, столь совершенная как в целом, так и в деталях.

И действительно, прямо предо мной, в глубине небольшого залива, высился Люцерн, окруженный оборонительными сооружениями, которые датируются XVI веком и придают этому городу странный вид в краю, где истинные твердыни возведены рукой Господа и поднимаются на высоту в четырнадцать тысяч футов; справа и слева от Люцерна, подобно двум часовым, двум гигантам, духам добра и зла, высятся Риги, эта царица гор[17], которая облачена в зеленую мантию, расшитую узорами селений и шале, и Пилат[18], высохший, костистый скелет, увенчанный облаками, где спят грозы. Ни в каком другом месте нельзя единым взором охватить картину более полного контраста, чем тот, какой являют собой эти две горы. Одна, покрытая растительностью от основания до самой вершины, приютила сто пятьдесят шале и дает пропитание трем тысячам коров; другая, будто нищая попрошайка, едва прикрытая лоскутами темной мрачной зелени, сквозь которые просвечивают ее голые ободранные бока, служит пристанищем лишь для ураганов и орлов, облаков и стервятников; первая хранит в своей памяти лишь веселые предания, а с именем второй связаны лишь мрачные легенды о дьявольских силах, и не случайно поэтому дорогу, идущую вдоль подножия Пилата, Вальтер Скотт избрал местом действия для той ужасной сцены, какой начинается его роман "Карл Смелый".

Ветер, дувший со стороны Бруннена, наполнял наш маленький парус, и лодка так плавно скользила в окружении этого живописного пейзажа, что я, лежа на ее носу, не ощущал движения и готов был поверить, что это город шагает мне навстречу; такое обманчивое представление я сохранял до последней минуты: дома, постепенно вырастая, будто выходили из воды. Мы обогнули башню, некогда служившую маяком[19] и давшую свое имя городу, и пристали к набережной. По пути нам встретилась гостиница, носившая название "Белая лошадь", и мы в ней остановились.

Первая новость, ставшая мне известной и оказавшейся самой важной, заключалась в том, что г-н де Шатобриан живет в Люцерне. Напомню, что после Июльской революции наш великий поэт, посвятивший свое перо защите свергнутой династии, добровольно отправился в изгнание и вернулся в Париж только потому, что была арестована герцогиня Беррийская. В Люцерне он остановился в гостинице "Орел".

Я тут же оделся, намереваясь отправиться к нему с визитом, хотя и не был знаком с ним лично. В Париже я никогда не осмелился бы на столь дерзкий поступок, но мне подумалось, что за пределами Франции, в Люцерне, пребывая в одиночестве, он, возможно, получит некоторое удовольствие от встречи с соотечественником. Итак, я отважно отправился в гостиницу "Орел" и, обратившись к коридорному, спросил, у себя ли г-н де Шатобриан. Коридорный ответил мне, что г-н де Шатобриан отправился кормить своих курочек. Полагая, что мне это только послышалось, я попросил коридорного повторить то, что он сказал, но его ответ и во второй раз был тем же самым. Я оставил свою визитную карточку и написал записку, в которой просил г-н де Шатобриана соблаговолить принять меня на следующий день. И в самом деле, близился вечер, и дававшая себя знать усталость, причиной которой были продолжительные пешие прогулки, какие я совершал после Брига, и слишком короткие часы отдыха, какие я мог позволить себе на трех или четырех последних этапах пути, наводила на мысль, что мне потребуется не только ночь, но и остаток дня, чтобы полностью восстановить свои силы; что же касается Франческо, то для него всякий город был Капуей.