В ту минуту, когда в обеденном зале стали накрывать на стол, прибыл мой англичанин со своей наполовину развалившейся коляской и, войдя в первую комнату, спросил, могут ли ему подать обед; в ответ на это трактирщик заявил, что в гостиницу недавно приехал какой-то француз, который всю провизию забрал себе. Увидев, насколько тяжелый удар это известие нанесло нашему джентльмену, я в ту же минуту забыл о том, как он не слишком любезно отблагодарил меня за усилия, предпринятые мною, когда мы поднимали его коляску, и, подойдя к нему, предложил разделить со мной трапезу. Побледнев и покраснев раз пять или шесть, отерев пот, который, несмотря на то, что в комнате было довольно свежо, стекал с его волос на лоб, этот чудак согласился принять мое предложение и сел за стол, проявив при этом такую неуклюжесть, что я засомневался, а привычно ли ему принимать пищу таким образом; пока я ломал себе голову, пытаясь разгадать, каким же образом он это обычно делает, вернулся Франческо и сказал мне по-итальянски, что ему не удалось найти даже самого плохонького экипажа.

— Значит, — воскликнул я, — нам придется продолжить путь пешком, так ведь?!

— О Господи, выходит, так, — ответил Франческо.

— Черт бы побрал эту страну! Здесь невозможно найти ничего, кроме того, что ты привез сюда с собой, причем, — продолжил я, указывая на коляску англичанина, которую в это время чинили, — то, что ты привозишь сюда, ломается!

— Однако, — промолвил мой сотрапезник, — осмелюсь ли я…

— Что, сударь?

— … предложить вам место в моей коляске?

— Осмельтесь, черт возьми!

— И вы согласитесь?

— Что значит, соглашусь ли я? Конечно, и буду весьма признателен.

— Я хотел сказать вам об этом сегодня утром, — продолжал англичанин, — когда мы с вами встретились, но я был так растерян…

— Из-за чего?

— Из-за того положения, в каком я оказался.

— Да что вы? Это из-за того, что опрокинулась ваша коляска? Но ведь такое несчастье может случиться с самым достойным человеком, если он окажется на плохой дороге, и смущаться по этому поводу вовсе не следует.

— О! Благодарю вас, вы меня приободрили, мне это очень приятно.

— Неужели я навожу на вас страх? Вы очень забавны, ей-Богу! Не угодно ли вам снять с себя сюртук?

— Благодарю вас, мне не жарко!

— Да вы же пбтом обливаетесь.

— Это потому, что суп был очень горячим.

— Надо было подуть на него или подождать.

— Но вы уже съели свой, и я не хотел отставать от вас.

— О! Время у нас есть! Разве вы не говорили мне, что хотели бы ехать дальше вместе со мной? Я бы подождал вас. Скажите, вы ведь знаете итальянский язык?

— В совершенстве.

— Но если для вас это безразлично, не могли бы вы говорить со мной по-итальянски, а не на вашем английском, в котором я понимаю лишь одно слово из четырех?

— Я не осмелюсь.

— Полноте, попытайтесь: volete ancora un pezza di questa pernice?[36] Да что это с вами?

— Ничего, ничего, — сказал англичанин, становясь багровым и топая ногой, — ничего.

— Да нет, вы же задыхаетесь. Постойте, постойте, я постучу вас по спине: вот так… вот так… А теперь глоток воды… Пейте… Отлично… Вам лучше, не правда ли?

— Да.

— Ну, так что это с вами произошло, скажите?

— Ваш вопрос поразил меня.

— В нем, однако, не было ничего неподобающего, я спросил вас, не хотите ли вы еще кусочек куропатки.

— Да, но вы спросили это по-итальянски, я хотел ответить вам на том же языке и поперхнулся.

— Знаете, я советую вам избавиться от такой застенчивости, ведь она должна причинять большие неудобства.

— Да, вы правы, сударь, — с глубоко опечаленным видом признался англичанин.

— Но раз так, вам надо освободиться от этого недостатка.

— Это невозможно: с тех пор, как помню себя, я всегда был таким; я делал все, что мог, чтобы победить столь досадное свойство моей натуры, но в конце концов утратил даже надежду на это. Вот поэтому я и путешествую; в Англии я совершил столько оплошностей, что мне пришлось покинуть Лондон, но, как видите, моя злополучная застенчивость следует за мной повсюду, и именно она стала причиной того, что сегодня утром я повел себя с вами неучтиво, что в начале обеда проглотил суп слишком горячим, а только что чуть было не задохнулся, пожелав ответить вам по-итальянски, хотя это не составляло для меня никакого труда. О! Я очень несчастен, поймите!

— Вы, насколько я понимаю, богаты?

— У меня сто тысяч фунтов ренты.

— Бедняга!

— Да, и я отдал бы семьдесят пять тысяч, восемьдесят тысяч, а то и все, знаете ли, чтобы стать таким же человеком, как любой другой; ведь с теми знаниями, какие у меня есть, я мог бы прожить достойную жизнь и, возможно, прославиться, тогда как с моими ста тысячами фунтов дохода и моей безголовостью я умру от сплина.

— О! Полноте!..

— Да нет, все так, уверяю вас. Вы не понимаете, вы не можете понять, каково это, сознавая себя, по меньшей мере, равным другим, видеть, как люди, над которыми вы осознаете свое превосходство, берут верх над вами во всем: слывут образованными, тогда как вас считают невеждой, слывут умниками, тогда как вас считают глупцом и перестают принимать в домах, где те ведут себя, словно хозяева, и где вам порой так хотелось бы остаться… Позже, если я осмелюсь рассказать вам о моих горестях, вы поймете, чтб я выстрадал с моими ста тысячами фунтов дохода, черт бы их побрал, ведь они так ничего и не принесли мне, кроме неприятностей и унижений!

— Расскажите мне обо всем прямо сейчас, и вам станет легче.

— Пока я не осмеливаюсь.

— Да будет вам! Это у вас позерство.

— Взгляните на меня, и вы увидите, что я покраснел, всего лишь подумав об этом.

— Да, в самом деле, лицо у вас макового цвета.

— Знаете, когда мне становится ясно, что я приобретаю такой вид, то лучшее, что мне остается сделать, — это убежать.

— Не убегайте, я помчусь вслед за вами.

— Зачем?

— Чтобы узнать вашу историю, ведь я собираю истории.

В эту минуту вошел трактирщик. Обед закончился, коляску починили, и я попросил счет. Англичанин достал из кармана набитый золотом кошелек и стал крутить его в руках.

— Что это вы делаете? — спросил я его.

— Но ведь… мне кажется…

— А мне кажется, что это я пригласил вас к столу, и, поскольку хозяин за ним я, то и платить надо мне; к тому же мне хотелось бы иметь возможность похвастаться тем, что я угощал обедом человека, имеющего сто тысяч фунтов дохода.

— Хорошо, но с условием, что вы поужинаете со мной.

— Отчего же нет? Да с величайшим удовольствием; однако вы должны позволить мне позаботиться о пунше.

— Но зачем?

— Потому что я хочу сделать его так, чтобы он развязал вам язык. Вы когда-нибудь напивались?

— Никогда.

— Что ж, попробуйте: это превосходное средство от сплина.

— Вы полагаете?

— Чистая правда.

— Я никогда не осмелюсь на это.

— Вы неподражаемы, честное слово! Ну все, поехали, садимся в коляску!

— Да, садимся в коляску, — с непринужденным видом повторил англичанин, — и помчимся галопом до самого Люцерна!

— Нет-нет! Поедем шагом, если не возражаете: я не привык переворачиваться на дороге: это нарушило бы мое пищеварение.

— Хорошо, шагом, пусть будет так, мне очень нравится ехать шагом.

Мы самым удобным образом расположились в коляске, Франческо вместе с кучером поднялись на козлы, и экипаж тронулся.

По прибытии в Люцерн мы с англичанином уже были связаны узами трогательной дружбы: он теперь почти не краснел, глядя на меня, и даже отважился задать мне один или два вопроса.

Остановились мы в гостинице "Белая лошадь"; прежде всего я поинтересовался у папаши Франца, в каком состоянии находится Жолливе; как выяснилось, чувствовал он себя превосходно и врач ручался за его жизнь. Ни одна из двух пуль не попала ему в грудь: первая скользнула по ребру и вышла возле позвоночника, а вторая лишь задела грудные мышцы. Осмотревшись вокруг и не увидев Катарину, я не стал бестактно спрашивать, где она находится, и поднялся в свою комнату, остававшуюся свободной. Что же касается моего спутника, то он задержался, чтобы заказать ужин.