— Да, так вот, — продолжал старик, — однажды он вернулся из Шпирингена, что в пяти льё отсюда, в сторону Альтдорфа, и принес на руках вот этого друга. — Старик вытянул руку и положил ее на голову Верного. — Тогда он был величиной с кулак. Сын нашел щенка на навозной куче, куда его выкинули вместе с двумя братьями, но те упали на каменные плиты и убились насмерть. Мы подогрели для щенка молоко и стали поить его с ложечки, как маленького ребенка; это было не так уж просто, но мы не могли позволить умереть с голоду этому крошечному несчастному созданию.

На следующий день Марианна, открыв дверь, увидела на пороге породистую собаку; та вбежала внутрь, будто к себе домой, подошла прямо к корзине, в которой лежал Верный, и стала кормить его своим молоком: это была его мать. Ведомая инстинктом, она проделала в горах тот же путь, что и Франсуа. Когда щенок перестал сосать, вдоволь напившись молока, она вышла из дома и побежала в сторону Шпирингена. В пять часов вечера она вернулась и снова накормила малыша, а затем ушла точно так же, как утром; на следующий день, открыв дверь, мы вновь обнаружили ее сидящей на пороге дома.

Так повторялось в течение шести недель. Дважды в день она приходила к нам из Шпирингена и всякий раз возвращалась туда снова, то есть проделывала за день двадцать льё. Дело в том, что ее хозяин оставил ей в Зиссигене одного щенка из этого помета, а другого Франсуа принес к нам, так что ей приходилось разрываться между двумя своими малышами. У всех Божьих созданий, будь то собака или человек, сердце матери всегда преисполнено беззаветной преданности. По истечении шести недель она стала появляться лишь каждые два дня. К этому времени Верный научился есть сам. Затем она стала появляться только раз в неделю, а в конце концов перестала подходить к дому, держась вдалеке, словно деревенская кумушка, пришедшая с визитом.

Франсуа был отважным горным охотником; редко когда вот этот карабин, что висит сейчас над камином, посылал пулю мимо цели; почти каждые два дня он спускался с гор, неся на плечах серну; из четырех добытых им серн одну мы оставляли себе, а трех продавали: в год у нас выходило более ста луидоров. Разумеется, мы предпочли бы, чтобы Франсуа нашел себе другое занятие, пусть даже оно приносило бы всего половину этой суммы, но для Франсуа охота была скорее страстью, чем простым ремеслом, а вы знаете, что это значит для горцев.

Однажды к нам пришел англичанин. Франсуа только что убил великолепного грифа-ягнятника[14]: размах крыльев птицы был равен шестнадцати футам. Англичанин поинтересовался, можно ли добыть подобный экземпляр живым; Франсуа ответил, что орла придется брать в гнезде, а это можно сделать только в мае, когда птицы высиживают птенцов. Англичанин предложил двенадцать луидоров за двух птенцов, оставил адрес торговца в Женеве, состоявшего с ним в переписке и взявшегося переслать ему птиц, дал Франсуа два луидора задатка и сказал, что торговец вручит Франсуа остаток суммы, получив от него двух орлят.

Мы уже позабыли, Марианна и я, о визите англичанина, когда следующей весной Франсуа как-то сказал нам вечером, вернувшись из похода по горам:

«Кстати, я нашел гнездо орла».

Мы с Марианной вздрогнули, хотя в его словах не было ничего особенного и мы не раз слышали от него подобное.

«И где же?» — спросил я его.

«На Фрональпе».

Старик протянул руку к окну.

— Это, — сказал он, — вот та высокая гора с шапкой снега на вершине, которую вы видите отсюда.

Я кивнул, подтверждая, что я ее вижу.

— Три дня спустя Франсуа, как обычно, ушел в горы, взяв с собой карабин. Шагов сто я сопровождал его, так как сам в этот день направлялся в Цуг и должен был вернуться только на следующий день. Марианна смотрела нам вслед; Франсуа, заметив ее на пороге, помахал рукой в знак прощания и крикнул: «До вечера!», а затем скрылся в ельнике, на опушке которого мы сегодня с вами стояли. Наступил вечер, Франсуа не вернулся, но Марианну это не слишком обеспокоило, поскольку Франсуа часто случалось заночевать в горах.

— Простите, отец, простите, но вы ошибаетесь, — перебила старика вдова. — Всякий раз, когда Франсуа не возвращался в назначенный срок, я мучилась ожиданием, ну а в тот вечер я просто вся извелась, словно предчувствуя несчастье. К тому же я была одна, вас не было рядом, чтобы успокоить меня; Верный же, которого Франсуа не взял с собой, убежал еще днем, чтобы присоединиться к хозяину; под вечер выпал снег, дул холодный, унылый ветер; я следила за тем, как в очаге вспыхивают голубоватые языки пламени, похожие на блуждающие кладбищенские огоньки, и ежеминутно вздрагивала, страшась, сама не зная чего. Быки беспокоились в хлеву и жалобно мычали, словно в округе бродил волк. Вдруг позади меня что-то треснуло: это было то зеркальце, которое вы подарили нам в день нашей свадьбы. Оно лопнуло само по себе, без всякой причины, и таким вы сейчас его и видите. Я поднялась, подошла к распятию и встала на колени, но едва я начала молиться, как мне послышалось, что в горах жалобно воет собака; вскочив, я застыла в ожидании. Я была напряжена, словно струна, и чувствовала, как дрожь пробегает по всему телу. В этот миг распятие, плохо державшееся на стене, упало, и одна рука Христа, выточенная из слоновой кости, разбилась; я наклонилась, чтобы поднять распятие, но снова услышала вой собаки: на этот раз он раздался гораздо ближе. Я оставила распятие лежать на полу — конечно, это было святотатством, — но мне показалось, что я узнала голос Верного. Я подбежала к двери, взялась за ключ, но не осмеливалась открыть: мой взгляд был прикован к этому кресту черного дерева, на котором оставались лишь череп и две кости. Крест более не был символом надежды — он стал знаком смерти. Я стояла так, дрожа и вся заледенев, как вдруг резкий порыв ветра распахнул окно и загасил лампу. Я шагнула, чтобы закрыть окно и снова зажечь лампу, но в этот миг собака завыла в третий раз прямо у нас под дверью; я бросилась к порогу и распахнула дверь: перед ней стоял Верный, но он был один. Он прыгнул на меня, как обычно, но, вместо того чтобы ласкаться, схватил меня зубами за платье и потащил наружу. Тогда я поняла, что Франсуа угрожает смертельная опасность, и силы вернулись ко мне. Не закрыв ни окна, ни двери, я выскочила из дома и бросилась бежать; Верный мчался впереди, а я следовала за ним.

Через час мои башмаки вконец развалились, одежда висела на мне лохмотьями, по лицу и рукам текла кровь, босыми ногами я ступала по снегу, колючкам и камням, но ничего не чувствовала. Время от времени у меня возникало желание крикнуть Франсуа, что я иду ему на помощь, но я не могла, а точнее, не осмеливалась это сделать.

Всюду, куда шел Верный, шла и я, но, признаюсь вам, куда и как — не помню. Лавина сошла с горы; я услышала грохот, похожий на раскаты грома, и почувствовала, как земля задрожала у меня под ногами, будто во время землетрясения; я вцепилась в дерево, но лавина прошла мимо. Потом меня унесло течением горной реки, какое-то время крутило в потоке, а затем прибило к выступу скалы: я сумела ухватиться за него и, сама не знаю как, выбралась из воды. В какой-то момент я увидела, как сверкают глаза волка в кустарнике, оказавшемся у меня на пути; я пошла прямо к этому кустарнику, чувствуя, что задушу зверя, если он посмеет броситься на меня, однако волк испугался и убежал. Наконец, на рассвете, по-прежнему следуя за Верным, я подошла к краю пропасти, над которой кружил орел; внизу виднелась какая-то масса, которая напоминала лежащего человека; скатившись по склону утеса, я упала рядом с телом Франсуа.

В первый миг я не помнила себя от горя и даже не пыталась понять, как он погиб. Я легла на него и стала ощупывать его грудь, его руки, его лицо: они были холодными и безжизненными; мне подумалось, что мое сердце не выдержит, и я тоже умру, но оказалось, что я могу плакать.

Не знаю, сколько времени я провела так; наконец, я подняла голову и огляделась вокруг.