Разумеется, идя мне навстречу, г-жа де Сен-Лё не догадывалась, что творилось в ту минуту у меня в душе; ей и в голову не могло прийти, что никогда во времена ее могущества ни один человек, входя в приемный зал дворца в Гааге и приближаясь к трону, на котором она восседала во всем величии своей власти и блеске своей красоты, не испытывал волнения, подобного тому, какое переживал теперь я; все благородные чувства, заключенные в сердце человека, — любовь, уважение, сострадание — готовы были излиться из моих уст; я едва не упал на колени и, конечно, сделал бы это, будь она там одна.

Госпожа де Сен-Лё, вероятно, заметила мою взволнованность, поскольку она непередаваемо приветливо улыбнулась мне и протянула руку.

— Вы чрезвычайно добры, — сказала она мне, — ибо, оказавшись неподалеку от бедной изгнанницы, не проехали мимо и навестили ее.

Это я оказался добр, это с ее стороны прозвучали слова признательности! Прекрасно, дружище; на этот раз ты не ошибся, молодой человек: это королева из твоего детства, она добра и великодушна; именно такое звучание голоса, именно такой взгляд ты представлял себе, о поэт, грезя о дочери Жозефины; так пусть же твое сердце бьется легко: на этот раз действительность возвысилась до мечты; смотри, слушай и будь счастлив.

Королева взяла меня под руку и повела, потому что я утратил способность видеть; мы прошагали так непонятно сколько времени, а затем вошли в гостиную. И первое, что привело меня в чувство, обратило на себя мое внимание и приковало мой взгляд, был великолепный портрет.

— О! Как это прекрасно! — воскликнул я.

— Да, — сказала г-жа де Сен-Лё, — это Бонапарт на мосту Лоди.

— Должно быть, это полотно кисти Гро, не так ли?

— Именно его.

— И конечно, оно написано с натуры: такое великолепное сходство и такая пластика не могут быть достигнуты иначе.

— Император позировал три или четыре раза.

— У него хватило столько терпения?

— Гро нашел великолепное средство для этого.

— Какое?

— Он усаживал его на колени моей матери.

Вы только представьте себе эту дочь, которая рассказывает о своей матери, то есть Жозефине, и о своем отчиме, то есть Наполеоне, и позволяет мне увидеть семейную сцену, показывая кроткого и прирученного льва — императора на коленях у императрицы, а перед ними — Гро,

побывавшего в Яффе, Эйлау и Абукире и с кистью в руке запечатлевающего на полотне эту огромную голову, способную вместить весь мир: и все это не было сном!

Я присел в уголке гостиной и, опустив голову на руки, погрузился в нескончаемые размышления. Придя в себя и подняв глаза, я увидел, что г-жа де Сен-Лё с улыбкой смотрит на меня: она слишком хорошо понимала причины моего столь неподобающего поведения, чтобы ждать от меня извинений, которые, впрочем, я никоим образом и не собирался ей приносить. Госпожа де Сен-Лё встала и, подойдя ко мне, спросила:

— Угодно вам будет последовать за мной?

— О, разумеется!

— Идемте!

— И какое чудо вы намерены показать мне?

— Мою императорскую сокровищницу.

Она подвела меня к предмету мебели, который напоминал закрытый книжный шкаф с зеркальными дверцами и на каждой полке которого, как на этажерке, были выставлены вещи, принадлежавшие прежде Жозефине или Наполеону.

Во-первых, там была украшенная буквами "Ж" и "Н" папка, где хранилась личная переписка императора и императрицы. Все эти письма были подлинными, присланными с полей сражений при Маренго, Аустерлице и Йене; их писали на лафете пушки, стоя в лужах крови, и все они несли весть о победе. Были в них и страницы любви — той глубокой, горячей, страстной любви, какую испытывали Вертер, Рене и Антони.

Каких невероятных масштабов был этот человек, одновременно вмещавший столько всего в голове и в сердце!

Во-вторых, там был талисман Карла Великого; с этим талисманом связана целая история: послушайте ее.

Когда в Ахене вскрыли гробницу, в которой покоился великий император, там был обнаружен его скелет с сохранившимися на нем римскими одеждами; на его иссохшем черепе оставалась двойная корона властителя Франции и Германии, а сбоку, рядом с котомкой паломника, лежал Жуайёз, славный меч, которым, как писал монах из Сен-Дени, император разрубал надвое закованного в латы рыцаря; ноги скелета лежали на щите из массивного золота, подаренном папой Львом, а на его шее висел талисман, позволявший императору всегда одерживать победы. Этим талисманом была частица истинного креста, присланная ему императрицей. Талисман был вставлен в изумруд, а изумруд прикреплен на цепочке к большому золотому кольцу. Граждане Ахена подарили эту реликвию

Наполеону, когда он вошел в их город, а в 1813 году Наполеон, забавляясь, повесил эту цепочку на шею королевы Гортензии, уверяя ее, что в дни сражений при Аустерлице и Ваграме он сам носил ее на груди, как за девятьсот лет до этого поступал Карл Великий.

Наконец, там был пояс, опоясывавший фигуру Наполеона в битве при Пирамидах; обручальное кольцо, собственноручно надетое им на палец вдовы Богарне, а также вышитый Марией Луизой портрет короля Римского, на который лег последний взгляд императора. Эти орлиные глаза закрылись, глядя на тот самый предмет, на который смотрел теперь я; губы умирающего коснулись этого атласа, с последним вздохом увлажнив его; и вот едва прошел месяц, как, в свою очередь, умер и сын, устремив взгляд на портрет своего отца. Время и общественная свобода, быть может, откроют нам тайну двух этих кончин, произошедших по воле Провидения, а пока падем ниц и поклонимся этим кумирам.

Я попросил показать мне шпагу, привезенную со Святой Елены Маршаном и завещанную герцогом Рейхштадтским принцу Луи; но королева еще не получила этого посмертного дара и опасалась, что она так никогда его и не получит.

В это время колокол прозвонил к обеду.

— Уже?! — воскликнул я.

— Вы увидите все это завтра, — сказала мне г-жа де Сен-Лё.

После обеда мы вернулись в гостиную. Через десять минут доложили о приходе г-жи Рекамье. Это была еще одна королева, королева красоты и ума, и потому герцогиня де Сен-Лё приняла ее как сестру.

Я слышал много разговоров о возрасте г-жи Рекамье; по правде сказать, мне довелось увидеть ее лишь в вечернее время, одетую в черное платье, с головой и шеей, прикрытыми вуалью того же цвета, однако по молодому звучанию голоса, красоте ее глаз, форме ее рук я дал бы ей лет двадцать пять.

И потому для меня было крайне удивительно слышать, как две эти женщины говорили о Директории и Консульстве как о чем-то, что они видели собственными глазами. Наконец, г-жу де Сен-Лё попросили сыграть на фортепьяно.

— Вам это доставит удовольствие? — спросила она, обернувшись ко мне и приподнявшись в ожидании ответа.

— О, да! — ответил я, молитвенно сложив ладони.

Госпожа де Сен-Лё спела несколько романсов, музыку для которых она незадолго до этого сочинила.

— Осмелюсь ли я попросить вас кое о чем? — в свою очередь спросил я.

— Так о чем же вы хотите меня попросить?

— Исполните один из ваших старых романсов.

— Какой?

— "Со мной расстался ты, чтобы пробиться к славе…"

— О Господи! Это самый старый романс из всех, какие я помню, он относится к тысяча восемьсот девятому году. Как вы могли припомнить его? Ведь вы только родились, когда он вошел в моду.

— Мне было тогда пять с половиной лет, но из всех романсов, какие пела моя сестра, а она старше меня на несколько лет, этот особенно нравился мне.

— Есть лишь одна трудность, — я уже не помню его.

Я встал и, облокотившись о спинку стула, начал подсказывать ей стихи:

Со мной расстался ты, чтобы пробиться к славе;

Печаль моей души с тобой в любой стране.

Ко храму памяти ты устремиться вправе;

Везде будь доблестным, но помни обо мне!

— Да, это так, — печально сказала мне королева.

Я продолжил:

Любви и долгу мы всегда верны с тобою;