— О! — воскликнул он, заметив меня и протягивая ко мне руки. — Это вы, дорогой друг, так вы не покинули меня?

— Как это покинул? Мне кажется, что я, напротив, вытащил вас из-под стола, когда от переизбытка ваших несчастий вы свалились со стула, а затем осторожно уложил на кровать и пожелал вам на эту ночь приятных снов, которым суждено было бы сбыться. Большего я сделать не мог.

— Нет, вы могли сделать больше и вы это только что сделали: вы могли вернуться сегодня утром, чтобы навестить меня, и вы вернулись. Согласны ли вы продолжить путешествие вместе со мной?

— Что значит, согласен ли я?! Да вне всякого сомнения. Прежде всего, у вас великолепная коляска; кроме того, когда вы не стесняетесь, вам свойственно бывать довольно остроумным, и, наконец, во всех других отношениях вы представляетесь мне превосходным спутником в дороге. Мы будем ехать столько времени, сколько нас выдержит земля, а когда она уже не сможет больше этого делать, что ж, нам придется сесть в лодку.

— Спасибо! Если и есть человек, способный спасти мне жизнь, то это вы!..

— Ни о чем другом и не мечтаю.

— Так мы уезжаем из Люцерна сегодня?

— Да, договорились, однако нам придется расстаться на некоторое время.

— Почему?

— Мне надо нанести визит.

— Я пойду с вами.

— Исключено, друг мой: я должен навестить славного парня, недавно дравшегося с одним из ваших соотечественников, который всадил ему две пули в грудь и которого он убил; так что, видите ли, в его нынешнем положении, заметив англичанина, он вполне способен, с учетом того, что вы довели до смерти его императора, натворить всяких бед.

— Понимаю.

— Так что поезжайте в Цуг; завтра я к вам там присоединюсь и останусь в вашем распоряжении на все время путешествия, если только вы поедете туда, куда я захочу.

— Я поеду куда угодно, ведь мне по сути никуда ехать не надо.

— Итак, решено, завтра встретимся в Цуге.

— А вы не выпьете со мной чаю?

— Конечно, но с условием, что я вас угощаю.

— Послушайте, — сказал мне сэр Уильямс, — я понимаю, что вы считаете необходимым, чтобы мы платили по очереди.

— Да, я придаю этому большое значение.

— Но у меня есть превосходный караванный чай, которого вы не найдете во всей Швейцарии.

— Против этого мне нечего возразить — давайте пить чай!

После того как мы выпили чай, сэр Уильямс проводил меня к гавани, и там мы в последний раз условились о встрече в Цуге; затем я и Франческо прыгнули в ожидавшую нас лодку. Двумя часами позже мы были в Кюс-нахте.

Я осведомился у хозяина гостиницы о здоровье раненого и выяснил, что тот был на пути к полному выздоровлению. Мне сказали, где его комната, я поднялся и, осторожно толкнув дверь, бесшумно вошел: Жолливе спал, лежа на кровати и опустив голову на руку сидевшей рядом с ним Катарины, бледность которой свидетельствовала о ее печали и бессонных ночах; я знаком попросил ее не будить больного и присел к столу, чтобы черкнуть записку. В это время он открыл глаза и узнал меня.

— Как, тысяча чертей! — воскликнул он. — Это вы, и меня не разбудили?! О чем ты только думаешь, Катарина? После моего отца и брата это мой лучший друг, поняла? Расцелуй его вместо меня, девочка моя, подведи к моей кровати и дай нам поговорить с минуту наедине, а потом, когда вернешься, не забудь принести чашку куриного бульона. Аппетит начинает возвращаться.

Катарина, скрупулезно исполняя приказы Жолливе, подставила мне свою щечку, подвела к возлюбленному и вышла.

— Значит, вы вспомнили обо мне? Это хорошо, благодарю вас за это, — произнес Жолливе. — Как видите, дело идет на поправку. Послушайте! А вы не останетесь здесь до свадьбы?

— До свадьбы? И кто же здесь женится?

— Я.

— И на ком?

— На Катарине.

— Что ж, примите мои поздравления, вы славный человек.

— Это самое меньшее, что я обязан сделать для нее после всех забот, которыми она меня окружила. Вы только представьте себе: она не ложилась в постель ни на одну ночь. Она спит прямо здесь, сидя в кресле, которое вы сейчас заняли, и опустив голову на мою подушку. Однако напрасно я говорю, что Катарина спит, это вовсе не так, потому что всякий раз, проснувшись, я застаю ее сидящей с открытыми глазами.

— А она счастлива, что вы приняли такое решение?

— Я пока еще ничего не сказал ей и все оставил при себе. Так вот, послушайте: через две недели, по словам врача, я встану на ноги, и через три недели можно будет устроить свадьбу. Останьтесь здесь до тех пор или возвращайтесь сюда к этому времени. Если надо подождать вас, мы подождем.

— Это невозможно, дорогой друг. Откуда мне знать, где я буду через три недели? Мне осталось провести в Швейцарии не более полутора месяцев, поскольку дела настоятельно призывают меня во Францию. Ведь у меня все обстоит иначе, чем у вас, и я не выставляю образцы своих пьес за границей: свой товар мне приходится сбывать дома.

— Подумаешь! Двумя неделями раньше или позже, какая разница? Да как же это: вы согласились быть секундантом на моей дуэли и отказываетесь быть шафером на моей свадьбе? И это при том, что стоит вам подождать всего лишь каких-нибудь пять или шесть месяцев, и вы сможете стать еще и крестным отцом. Послушай, Катарина, — продолжал Жолливе, обратившись к своей возлюбленной, вошедшей с чашкой в руке, — поддержи меня.

— В чем? — спросила Катарина.

— В том, чтобы он остался здесь до свадьбы.

— Какой свадьбы?

— До свадьбы Катарины Франц и Альсида Жолливе, которая, если не будет препятствий со стороны невесты, состоится не позже чем через месяц, слово чести.

Катарина вскрикнула, уронила чашку и, чуть не потеряв сознание, упала на кровать Жолливе.

— Ну же, ну же, что случилось? Мы сошли с ума?

— О! — воскликнула Катарина. — О! Так у моего ребенка будет отец!.. — И, соскользнув на колени, она обратилась к Жолливе: — Да благословят тебя небеса, Альсид, за твою доброту ко мне! Бог свидетель, я никогда ни о чем подобном тебя не просила, но Бог свидетель тому, что, если бы ты уехал, я бы умерла! О Господи, как ты велик, как добр и милосерден!

Катарина произнесла последние слова с такой безграничной признательностью, с таким глубоким волнением и таким взволнованным голосом, что у меня навернулись слезы на глаза. Что же касается Жолливе, то он хотел выглядеть сильным мужчиной, но чувства оказались сильнее, и он, рыдая, заключил Катарину в свои объятия.

— Прощайте, дети мои, — промолвил я, приблизившись к ним, — вам надо сказать друг другу тысячу слов, и я вас отставляю; будьте счастливы!

— Черт побери! — воскликнул Жолливе. — Клянусь, если вас не будет на свадьбе, мне чего-то будет недоставать.

— О! Возвращайтесь, — обратилась ко мне Катарина, — вы уже принесли мне счастье, ведь это при вас он сказал мне то, что вы сейчас услышали; приезжайте, и вы снова принесете мне счастье.

— Исключено, друзья мои; все, что я могу — это провести с вами остаток дня.

— Хорошо, — сказал Жолливе, примирившись с моим отказом, — из несостоятельного должника приходится вытягивать все что можно. Закажи обед, Катарина, и проследи, чтобы он был хорошим.

— Но тогда у нас еще есть время, и я прогуляюсь; оставайтесь вдвоем, через час я вернусь.

— Что ж, идите, ибо вы правы: нам необходимо на минуту остаться наедине.

Я вернулся в условленный час и провел остаток дня с этими славными молодыми людьми; не знаю, бились ли когда-нибудь под небесами два таких счастливых сердца, как сердца тех, кого я оставил рядом в этой убогой деревенской гостинице.

Покинув Кюснахт, я был вынужден ехать по уже известной мне дороге и снова преодолевать зажатый между скалами путь Вильгельма Телля; в Иммензее я попрощался с колыбелью швейцарской свободы и на лодке отправился в Цуг, прибыв туда через час. Остановился я в гостинице "Олень", где у нас с англичанином была назначена встреча, но, поскольку ему пришлось огибать озеро, следуя через Хам, он еще не приехал.