В ожидании сэра Уильямса я поднялся на террасу гостиницы, откуда открывался великолепный вид: вначале взор охватывал все озеро, блистающее в полдень, словно море огня, затем уходил вправо, в сторону равнинной Швейцарии, простиравшейся необозримо далеко за Хам и Буонас, а слева упирался в колоссальные громады Риги и Пилата, которые казались двумя великанами, охраняющими ущелье; затем, скользя между их подножиями, он углублялся в долину Зарнен, запертую перевалом Брюниг, над которым белыми зубцами взметнулись в небо покрытые снегом острые вершины горной цепи Юнгфрау.
С чувством глубокого смирения переведя взгляд от этой великолепной картины на главную дорогу, я заметил приближающуюся карету сэра Уильямса, которая выглядела весьма внушительно: в нее были впряжены его собственные лошади и управлял ею кучер в ливрее. Я тотчас привязал носовой платок к концу своего дорожного посоха и стал размахивать им, подавая сигнал; вскоре его заметили, и сэр Уильямс ответил на него тем, что приказал гнать лошадей крупной рысью. Спустя несколько минут он уже стоял рядом со мной; вслед за ним поднялся трактирщик — якобы для того, чтобы спросить нас, когда мы пожелаем обедать, но на самом деле ему хотелось рассказать нам, если мы окажемся расположены слушать его, о катастрофе, вследствие которой озеро поглотило часть города. Поскольку мы горели нетерпением услышать этот рассказ ничуть не меньше, чем он — поведать его нам, все быстро уладилось.
Зима 1435 года была такая холодная, что, за исключением водопада Шаффхаузена, Рейн замерз полностью от Кура до самого моря. Все озера, в которых вода была непроточной, покрылись слоем льда, и их поверхность стала такой же твердой, как у земли. Даже Констанцское озеро, самое большое из всех озер Швейцарии, можно было переехать верхом или на телеге; в еще большей степени это относилось к Цуге кому и Цюрихскому озерам, одно из которых составляет по площади лишь восьмую, а другое — четвертую его часть. В это время звери, обитавшие в горах, спустились в города, и власти запретили убивать дичь, за исключением волков и медведей. Так продолжалось примерно три месяца, но затем вдруг лед начал таять, и тогда жители города заметили, что в земле образовались глубокие трещины: они появились в нескольких местах, но особенно много их было в той его части, которая находилась ближе всего к берегу. К вечеру две улицы целиком и часть городских стен сошли со своего места, быстро сползли в озеро и скрылись под водой; шестьдесят человек, не поверивших, что нависшая над ними угроза столь серьезна, остались в своих домах, подвергшихся опасности, и скрылись под водой вместе с ними. В числе погибших оказались главный магистрат и вся его семья, кроме ребенка, которого нашли на следующий день: он, как Моисей, плыл в своей колыбели. Ребенок впоследствии стал ландманом кантона и сохранял это звание до восьмидесяти одного года. Хозяин гостиницы уверял нас, что в определенный час дня, когда солнце перестает заливать озеро своим огнем, в голубой и прозрачной воде, на глубине около сорока футов, еще можно увидеть развалины стен, один из обломков которых сохраняет очертания башни. В отношении этого факта мы вынуждены были положиться на слово трактирщика, так как наш взгляд, по-видимому, не был настолько острым, чтобы проникнуть в подобную глубину.
Поскольку, по утверждению самого хозяина, у нас еще оставалось целых два часа до обеда, мы употребили их на осмотр города и прежде всего посетили арсенал.
Как почти во всех арсеналах Швейцарии, здесь можно увидеть огромное количество оружия и любопытных доспехов, часть которых представляют собой историческую ценность: это те реликвии, за которыми неусыпно и втайне присматривают из любви к родине и которые пока еще не рассеялись по кабинетам коллекционеров-любителей и лавкам старьевщиков, раздосадованных тем, что они потерпели неудачу, столкнувшись с памятью, связывающей эти предметы с городом, где они находятся. Одна из этих реликвий — стяг Цуга, еще окрашенный кровью Петера Колина и его сына, погибших при защите города в 1422 году, в битве под Беллинцоной.
Покинув арсенал, мы вошли в церковь святого Освальда; в ней нет ничего примечательного, кроме скульптурной группы, а точнее, трех довольно безыскусных статуй: святой мученицы Христины, святой Апполонии и святой Агаты. Святая Апполония держит в руках клещи, в которых еще находится ее зуб, а святая Агата — книгу, на обложке которой она представляет благочестивым верующим две отрезанные у нее груди.
В нескольких шагах от этой церкви возвышается церковь святого Михаила, соседствующая с кладбищем. От самого Альтдорфа мне твердили о кладбище в Цуге. И в самом деле, я никогда не видел таких роскошных золотых крестов: складывалось впечатление, что перед тобой находится полковой оркестр. Но что самым прелестным образом украшает все эти сверкающие медью кресты, так это обвивающие их цветы. Нигде, я уверен, кладбище не навевает менее печальные размышления, чем здесь; скорее можно подумать, что все эти могилы — корзины, приготовленные для крещений или свадеб, а не погребальные ложа, где вечным сном спят постояльцы смерти. Я видел детей, которые порхали, словно пчелки, от одной могилы к другой, и весело убегали прочь, украсив голову розами и гвоздиками, выросшими на могиле их матери.
Однако в двадцати шагах от кладбища, под навесом, пышно именуемым часовней, путешественника ожидает зрелище совсем иного рода: это оссуарий, в отделениях которого, ряд над рядом, разложено около полутора тысяч человеческих голов. Каждая из них покоится на двух скрещенных костях, и к этим голым черепам, которые приобрели желтоватый оттенок слоновой кости, очень заботливо приклеены небольшие ярлычки, хранящие имя и указывающие звание человека, к которому имеют отношение эти останки.
Какой неисчерпаемый источник веселых шуток нашли бы здесь могильщики Гамлета!
Поскольку, после того как все эти чудеса были нами увидены, Цуг уже не мог предложить нам ничего интересного для осмотра, мы вернулись в гостиницу, где, к великому разочарованию хозяина, сэр Уильямс приказал своему кучеру держать наготове лошадей, пробежавших утром всего четыре льё, с тем чтобы сразу после обеда отправиться в Хорген; таким образом мы сберегли бы полдня и на следующий день к одиннадцати часам могли бы быть в Цюрихе. Исполнение этого замысла не заставило себя ждать, и, через три часа после того как за спиной у нас осталось Цугское озеро, сиявшее в лучах заходящего солнца, мы увидели сквозь листву деревьев Цюрихское озеро, рябившееся от вечернего ветерка и сверкавшее серебром при свете звезд.
Нас ничто не задерживало в Хоргене, своего рода небольшой гавани, которая служит складом для товаров из Цюриха, переправляемых в Италию через Сен-Готард. Так что мы отправились на рассвете, как было условлено, и, проследовав по восхитительной дороге, по правую сторону которой тянулся берег озера, а по левую виднелось подножие Альбиса, к полудню прибыли в Цюрих, скромно именуемый Афинами Швейцарии.
Связано это с тем, что в Цюрихе родилось сто сорок поэтов, перечень которых, чрезвычайно полный и содержащий имена мало кому известные, оставил меценат XIV века Рюдигер Манесс; правда, в XVIII веке к этому списку добавились более известные имена: Гесснер, Лафатер и Циммерман.
Жители Цюриха отличаются, как правило, наивным любопытством, вначале удивляющим, потому что оно кажется бестактностью, но вскоре вы замечаете, что его причина — в простодушии, которое, не скрывая ничего от других, предполагает, что и другие не должны иметь секретов от вас.
Подтверждение этому мы получили во время завтрака, в ходе которого наша беседа все время шла по-итальянски. Благовидный господин, житель Цюриха, в сюртуке светло-коричневого цвета, коротких кюлотах и ажурных чулках, в широкополой шляпе, в туфлях с пряжками и с большой часовой цепью в жилетном кармане, поднялся со стула, стоявшего возле камина, сделал несколько шагов в нашу сторону, остановился, чтобы разглядеть нас получше, затем стал расхаживать по комнате вдоль и поперек и каждый раз, проходя мимо нашего стола, простодушно бросал любопытный взгляд то на сэра Уильямса, то на меня; справедливости ради надо сказать, что мы, хотя и ели вместе, со стороны должны были казаться странной парой.
