Но я ошибался: странное явление возобновлялось каждое утро в течение месяца, и в течение месяца у меня хватало духу оставаться на месте, при том, что лишь сон служил мне спасением от скуки и утешением в одиночестве. Наконец, четвертого июля вечером полил проливной дождь, а холод и ветер усилились настолько, что невозможно было уснуть, и мне и Гоба пришлось всю ночь напролет закреплять палатку дополнительными веревками, прикручивая их к кольям, которые ее удерживали. В четыре часа утра гору окутал туман, который, несмотря на ветер, сгущался вокруг нас; временами по тени, падавшей с неба, можно было догадаться, что над головами у нас проплывают темные тучи, но по той же самой тени можно было судить, насколько быстро уносит их ветер, а это означало, что у них не было времени разразиться грозой.

Тем не менее самые плотные массы облаков, набегая с востока, в свою очередь надвигались, но медленно, борясь с ветром и подталкиваемые верхним потоком. Зависнув над Сентисом, они как будто остановились, сквозь туман прорвался дождь, и вдали начал грохотать гром; вскоре завывания ветра смешались со вспышками молний, и все предвещало, что небо собирается преподнести земле ужасный праздник. Внезапно дождь сменился градом, и град этот повалил с такой силой, что за десять минут покрыл всю вершину двухдюймовым слоем градин величиной с горошину. По всем признакам следовало ожидать неистовую бурю, и я вместе со слугой укрылся в палатке, закрыв все отверстия, чтобы ураган никак не мог сладить с ней. На секунду воцарилась глубокая тишина, и Гоба, полагая, что гроза миновала, хотел встать и приоткрыть вход, но я удержал его, ибо мне было понятно, что это спокойствие — всего лишь короткий отдых: природа, едва переводя дух, дала себе передышку на какое-то время, но лишь для того, чтобы продолжить борьбу. И действительно, в восемь часов утра снова прогремел гром, но уже ближе и с большей силой, и он грохотал так беспрерывно до шести часов вечера. Но вот наступило затишье, и, устав от затворничества, на которое в течение десяти часов меня обрекала буря, я вышел посмотреть на небо: мне показалось, что оно стало чуть поспокойнее; тогда я взял железный зонд и, отойдя на несколько шагов от палатки, измерил глубину снега: его слой уменьшился на три фута десять дюймов по сравнению с первым июля. Едва я закончил это измерение, как над моей головой прогремел грозовой разряд; я отбросил подальше свой железный инструмент, из-за которого вновь начались военные действия, и поспешил укрыться в палатке, где меня поджидал Гоба, стоявший на коленях перед приготовленным им для нас ужином, но лишившийся аппетита вслед за последним ударом грома. Слуга спросил меня — частично знаками, частично словами, — не хочется ли мне поесть, но, поскольку меня и самого охватило беспокойство, я ответил ему, что не голоден, и лег на доске, которая хоть немного защищала от влаги и холода, шедших от земли; тогда Гоба приблизился ко мне и лег сбоку. В эту минуту нас вдруг окутала тьма, подобная ночи; плотная и черная, как дым, туча накрыла Сен-тис; затем хлынул дождь и стеной повалил град, ветер стонал и завывал, тысячи молний скрещивались, подобно ракетам фейерверка, и стало светло, как посреди пожара. Мы хотели поговорить между собой, но нам с трудом удавалось слышать друг друга, ибо удары грома, на-кладываясь один на другой, отражались затем от склонов горы, которая, посреди этого ужасающего грохота и адского хаоса, казалось, временами содрогалась на своем основании. Я понял тогда, что нам довелось оказаться в самом центре бури, и мы слышали и видели, как она завывает и пылает вокруг нас; наконец, гул стал таким неистовым, что испуганный Гоба спросил меня, не угрожает ли нам смертельная опасность. Я попытался успокоить его, рассказав, что то же самое происходило с господами Био и Араго во время их наблюдений в Пиренеях, молния даже ударила в их палатку, но скользнула по полотну и пролетела дальше, не задев их. Едва я закончил рассказ, как раздался ужасный грохот, и мне показалось, что наша палатка развалилась; Гоба вскрикнул от боли; в тот же миг у меня на глазах огненный шар прокатился по нему от головы до ног, а сам я почувствовал, что мою левую ногу пронзил электрический разряд; я обернулся к моему спутнику и в свете, проникшем сквозь прореху в палатке, увидел, что пролетевшая молния оставила следы на всем его теле: на левой стороне его лица появились красновато-бурые пятна, его волосы, ресницы и волоски бровей скрутились и обгорели, губы стали иссиня-лило-вого цвета, грудь какое-то время еще поднималась, прерывисто хрипя, словно кузнечные меха, но вскоре опустилась, дыхание его затихло, и я ощутил тогда весь ужас моего положения; я сам испытывал чудовищные страдания, и мне было слишком хорошо известно, какими бывают последствия удара молнии, чтобы не понять, что я сам был жестоко ранен, однако я забыл обо всем и пытался оказать хоть какую-то помощь человеку, который умирал у меня на глазах и который был мне скорее другом, чем слугой. Я звал его, тряс, но он не отвечал, хотя его открытый правый глаз, блестевший и все еще светившийся умом, был обращен на меня и, казалось, умолял о помощи; что же касается его левого глаза, то он был закрыт; я приподнял его веко: глаз этот был тускл и мутен; тогда я предположил, что жизнь Гоба переместилась на правую сторону его тела, и какое-то время сохранял эту надежду, ибо, несмотря на все мои попытки закрыть его открытый глаз, по-прежнему смотревший на меня, он снова открывался, полный жизни и жгучего блеска; трижды я проделал такой опыт, и трижды тот же живой взгляд приподнимал веко. Меня обуял невероятный ужас, так как мне казалось, что в происходящем со мной есть нечто дьявольское; и тогда я положил руку на сердце Гоба — оно уже не билось; я уколол иглой циркуля его тело, руки, ноги, губы — кровь из них не потекла и он остался неподвижен; это была смерть, смерть, которую я видел и в которую не мог поверить, поскольку его все еще открытый глаз протестовал против нее и опровергал ее. Не в силах более выносить это зрелище, я прикрыл ему лицо носовым платком и вернулся к собственным бедам: моя левая нога была парализована, и я чувствовал, как дрожат ее мышцы, как невообразимо бурлит в ней кровь, циркуляция которой приостановилась и которая прихлынула к сердцу, бившемуся с немыслимой силой; беспорядочная дрожь охватила все мое тело, и я лег, полагая, что вот-вот умру.

Через несколько мгновений буря стала еще сильнее, и ветер разбушевался так, что унес, как сухие листья, камни, удерживавшие нашу палатку, и полотно ее тут же приподнялось. Я быстро представил себе положение, в каком мне придется оказаться, если это единственное и последнее мое убежище будет унесено в пропасть; мысль об этом придала мне нечеловеческие силы: я ухватился за одну из тех веревок, которыми палатка была привязана к камням, унесенным ветром, и бросился на землю, удерживая веревку обеими руками; однако, почувствовав, что силы меня оставляют, я обвил ею свою правую ногу и, напрягаясь всем телом, прождал примерно три четверти часа, пока ураган не утих; все это время я поневоле пристально всматривался в Гоба, надеясь, что он вот-вот зашевелится, но мои ожидания не оправдались: он был действительно мертв.

То, что происходило со мной в эти три четверти часа, поверьте, невозможно описать; только матрос, тонущий во время кораблекрушения, только путник, столкнувшийся в глухом лесу с убийцей, только человек, ощущающий, как раскаленная лава расшатывает скалу, на которой он пытается спастись, могут представить себе такое. Я чувствовал, что нога моя настолько парализована, что ею нельзя пошевелить; это означало, что я был прикован к месту и обречен на медленную смерть рядом со своим мертвым слугой; и потому у меня не было иной надежды на помощь и спасение, кроме той, что заблудившийся в горах пастух случайно выйдет к моей палатке или любознательный путешественник, забравшись на вершину Сентиса, обнаружит меня полумертвым; но надежда, что мне так посчастливиться, была довольно призрачной, поскольку прошло уже тридцать два дня с тех пор, как я обосновался на этом горном пике, но мне не удалось заметить здесь никого, кроме серн и грифов.